* * *
Я очнулась в машине и ощутила себя полулежащей на заднем
сиденье. Голова была прижата к чьей‑то теплой груди, я тотчас догадалась
к чьей, и очень знакомый голос уговаривал меня:
— Танюша, девочка моя, открой глаза, очнись, ну не
умирай!
Уступая настойчивым уговорам, я открыла глаза и увидела, что
нахожусь в объятиях Кирилла и мы куда‑то едем на машине. Все это мне
очень понравилось, потому что я поняла, что отныне мое место только здесь и,
если я буду как можно чаще находиться у Кирилла в объятиях, со мной никогда
ничего не случится. Однако почему у него такой голос?
— Послушай, с чего ты взял, что я умираю? —
осторожно спросила я.
— Девочка моя, потерпи, мы скоро приедем, — все
повторял он.
Я вспомнила, как бандит прищемил мне руку, когда машина
тронулась, тогда было ужасно больно, но сейчас я почти не чувствовала своей
левой руки.
— Не волнуйся, Кирилл, мне совсем не больно, —
сказала я, но, взглянув в его лицо, забеспокоилась: что там такое у меня с
рукой, что он так нервничает?
Видя, что я пришла в себя и разговариваю, Кирилл немного
успокоился. Он обнял меня крепче и поцеловал в нос.
— Все будет хорошо, потерпи еще немножко.
Однако когда водитель резко затормозил на повороте, машину
тряхнуло, рука отозвалась болью, и я не смогла сдержать стон.
— Да ты сдурел совсем! — заорал Кирилл. — Ты
кого везешь — людей или дрова?
Боль в руке все нарастала, но я уткнулась Кириллу куда‑то
в шею и старалась не стонать, иначе Кирилл убьет водителя, и мы никогда не
доедем до больницы.
Дальше я почти ничего не помню, в больнице мне стало совсем
плохо, врачи бегали туда‑сюда, Кирилл суетился и всем мешал. Потом
сестричка уколола меня в вену, и я вырубилась. А когда очнулась, то оказалось,
что мне уже сделали операцию. С рукой все оказалось плохо, там были порваны
связки, сухожилия и нервы. Бандиты хорошо потрудились дверцей машины. Хорошо,
что я узнала об этом уже после, я бы умерла от страха.
Первое, что я. увидела, очнувшись, было лицо Кирилла.
Осознав себя в палате реанимации, с рукой, забинтованной до плеча, после
наркоза, я затрясла головой и закричала Кириллу, чтобы он уходил, уходил
немедленно. Он очень расстроился и вышел, и все никак не мог понять, чем он
провинился, пока доктор Инна Валентиновна не объяснила ему, что я просто не
хочу, чтобы он смотрел на меня, когда я в таком жутком виде. Увидев, что я
беспокоюсь о своей внешности, врачи решили, что меня можно переводить из
реанимации в обычную палату. Через два дня прошли тошнота и головокружение, и я
стала понемногу вставать. Рука меня страшно огорчала, она болела, заживала
очень медленно, я ничего не могла ею делать, а по ночам казалось, что это не
рука, а полено — такая она была тяжелая и нечувствительная. Кирилл приходил в
больницу каждый день, вернее, каждый вечер после работы. По рекомендации
Густава Адольфовича его взяли в крупную фирму, торгующую антиквариатом,
начальником охраны. Работы там было много, но все равно Каждый вечер Кирилл был
в больнице. Он ласково меня утешал и подбадривал и стоически выдержал мою
истерику, когда однажды какой‑то дурак‑консультант сказал мне, что
рука заживет, но вряд ли будет хорошо функционировать, потому что нервы могли
неправильно Срастись. Я представила себе, что рука будет висеть как плеть, а
потом начнет усыхать, пальцы скрючатся, а сама рука станет желтая, и к приходу
Кирилла уже находилась на грани помешательства. Он все понял с полувзгляда,
подхватил меня на руки и понес в темный холл, где в углу стояли диван и
огромное комнатное растение в кадке, Кирилл почему‑то называл его
пальмой. Это место считалось только нашим, его никто не занимал. Кирилл уселся
под пальму, посадил меня на колени и стал говорить, какая я храбрая, что я
выдержала самое страшное, осталось только чуть‑чуть, что скоро все
наладится и меня выпишут, а дурака‑консультанта он сам лично подкараулит
в темном подъезде и набьет ему морду, чтобы не трепался зря. Понемногу я
успокоилась от самого звука его голоса.
А через несколько дней в больницу привезли старого‑старого
профессора, он был полуслепой, но, как говорили врачи, потрясающий диагност —
лучше любых приборов наощупь определял болезнь. Меня показали этому профессору,
он долго мял мою руку от плеча до кисти, молчал, задумчиво жевал губами, глядел
в потолок, потом сказал Кириллу, что мне повезло, операцию сделали хорошо, и
надо надеяться на мой молодой организм, а также дал список всех мер в
комплексе. И если все это выполнять, то через несколько месяцев рука полностью
вылечится. Но главное — не прекращать ни гимнастику, ни прием лекарств, а то
многие отчаиваются…
— За это не беспокойтесь! — твердо ответил Кирилл.
Галка со всем нашим детским садом приходила ко мне под
окошко. В первое время, увидев Аську, я начинала реветь, но потом Аське это
надоело, и она пригрозила, что не будет приходить, тогда я стала писать письма
крупными буквами и прикладывать их к стеклу. Девчонки читали их вслух.
Карамазов умер в больнице от сердечного приступа, он не
знал, что в пресловутой брошке‑паучке уже ничего не было, и смотреть, как
канули в реку огромные деньги, оказалось выше его сил. Кирилл смог записать
весь их разговор на берегу на маленький магнитофон, который был у него спрятан
в одежде, это помогло в следствии по делу убийства Вадима.
Густав Адольфович упорно не хотел иметь дел с милицией, и
Володе пришлось уладить все по своим каналам. Тех, кто взорвал Валентину и
Женю, естественно, не нашли, до Шамана тоже не добрались, потому что одного
бандита Володины ребята застрелили там, на берегу Кронверки, а машина с двумя
другими, уходя от преследования, врезалась в гранитный парапет, от удара
загорелся бензобак, и никто не сумел выбраться.
В больнице меня навестила свекровь. Она пришла как всегда в
самое подходящее время, когда мы с Кириллом сидели под пальмой и целовались.
Вообще, мы ее даже не заметили, пока она не кашлянула. Свекровь набрала воздуха
и начала свое:
— Ты не права, Таня, что… — На этом она остановилась,
первый раз в жизни она не смогла сформулировать, в чем же я не права.
Мы с Кириллом абсолютно не смутились, тогда свекровь сухо
выспросила меня о здоровье и удалилась.
Наконец меня выписали. Галка по этому случаю закатила
праздничный обед, а мы с Аськой не могли наглядеться друг на друга.
Мария Михайловна умерла. Она оставила Кириллу Цезаря, а мне
— в память нашего совместного чаепития — серебряный чайный набор: щипцы для
сахара, вилочка для лимона и еще много всего. Все это лежит в старинном кожаном
потертом футляре, выложенном изнутри розовым шелком, и так красиво, что мне не
приходит в голову сервировать этим стол к чаю. Кроме того, Мария Михайловна
оставила Кириллу картину Юбера Робера на прокорм Цезаря. В завещании так и было
сказано: на содержание собаки. Надо полагать, она не знала в точности, сколько
сейчас может стоить Юбер Робер, потому что на эти деньги можно было содержать
целый собачий приют, но так или иначе мы решили картину продавать, потому что
этакая орясина ни за что не вошла бы в квартиру Кирилла, да и Цезарь, впрочем, тоже.
