К моменту переезда я уже совершенно не уз навала в истеричном и подозрительном мужике своего отца, такого любимого и обожаемого па почку. Я не представляла себе в руках этого ставшего мне чужим человека ни гитары, ни вес ла. Для него существовала только эта крашеная дрянь, деньги да еще его неизменный компаньон Славик.
К тому же среди старых друзей, годами приходивших в наш дом и евших из маминых рук, не нашлось никого, кто помог бы нам переехать, взял бы на себя заказ машины и грузчиков, за которых нам с мамой тоже пришлось платить из последних денег. Маме было очень нужно, чтобы хотя бы кто-то из старых друзей зашел к нам и сказал какие-то человеческие слова. Но никто из бравых интеллигентов-шестидесятников, обретавших еще недавно капли свободы на маминой кухне, не пришел, не предложил денег, не попросил обращаться в случае необходимости.
Впрочем, для меня лично подлое поведение всех этих говнюков уже не имело никакого значения. А отец для меня просто умер. Я не могла перестать любить самого дорогого мне человека, того, кому я буквально поклонялась многие годы. Его просто не стало больше на этой земле. Я его не видела с тех пор никогда, а потом он умер уже по-настоящему.
Несколько лет назад они вместе с молодой женой погибли в автомобильной катастрофе. У меня были небезосновательные подозрения, что катастрофа была не случайной, но собственного следствия я по многим причинам проводить не стала. У отца и этой прошмандовки рос умственно неполноценный сын, в одночасье ставший круглым сиротой, и его взяла к себе моя мама. Кроме нее, несчастный олигофрен не нужен никому на белом свете. И мама самоотверженно взялась нянчить несчастное существо, обреченное без нее на неминуемую гибель в нашем жестоком мире.
Впрочем, это все еще было в далеком будущем. В Серпухов мы переехали в середине апреля. Менять школу за полтора месяца до выпускных экзаменов было поздно, и я все это время таскалась на учебу на электричках и в метро. На дорогу уходило по два часа в один конец, и, понятное дело, оканчивала школу я в совершенно отупелом сомнамбулическом состоянии. В довершение ко всем проблемам выяснилось, что я из-за прошлогодней болезни и всего за ней последовавшего так и не оформила после своего шес тнадцатилетия паспорт, а без него невозможно ни выписаться из старой квартиры, ни оформить серпуховскую прописку, ни подать документы в институт. В один из первых теплых весенних дней, сразу после уроков, я направилась в свое старое отделение милиции, где на втором этаже находился паспортный стол. Заполнив все, что требовалось, и сдав документы, на выходе из кабинета начальника я налетела на того доброжелательного лейтенантика, который брался узнать что-нибудь про моего Леню.
- Ну что? — спросил он, моментально вспомнив меня. — Списались вы со своим граж данином… Как его там… Запамятовал я. А! Вспом нил! С гражданином Ильиным. Вот!
- Как списалась?
- Как-как?! Я же вашей матери адрес его дал в колонии-поселении.
- В какой колонии? В каком поселении? — В голову мне ударило так, будто проклятый менингиальный синдром обрушился с прежней силой.
- А-а… — протянул лейтенант. — Она вам говорить, наверное, не захотела! Осужден он, получил два года «химии» за распространение порнографии и развратные действия в отношении лиц, не достигших совершеннолетнего возраста. Легко отделался еще…
Я почувствовала, что окаменеваю и внутри меня все холодеет.
- Так адресок вам дать? Или как?
Я замотала головой и, не в силах сдержаться, зарыдала, закрыв лицо руками. Я была очень молодой и очень глупой. Мне казалось, что я взрослый и критически настроенный ко всему на свете, и уж тем более к власти, человек. Я не знаю, почему тогда поверила в справедливость безумного приговора! Но это позорная правда: я поверила, что впрямь стала предметом вожделения педофила! И этой проклятой верой я окончательно предала единственного моего любимого человека. И я поняла свою маму, солгавшую мне «ради моего же блага». И этим гребаным пониманием я тоже предала его!
Спустя долгое время я узнала, что еще до звонка милиционера мама выудила из почтового ящика Ленино письмо. Увидев обратный адрес, она, ничего мне не сказав, порвала и выбросила конверт вместе с содержимым. Я никогда не го ворила с ней об этом и говорить не собираюсь. Зачем? Я знаю, что виновата во всем сама!
Молодой милиционер был крайне обескуражен моей реакцией:
- Вам плохо? Вам помочь?
Я отрицательно мотала головой и рыдала.
- Можно я вам как-нибудь позвоню?
- Мы с мамой переехали в Серпухов, — пробормотала я сквозь слезы. — Там нет телефона.
МИИТ и не только…
Кое-как окончив школу, поступила в институт — тот же, что окончил Леня: МИИТ, Московский институт инженеров транспорта. Но такой выбор был сделан лишь потому, что в МИИТе было относительно легко получить общежитие. Для меня это стало очень важно, так как таскаться каждый день из Серпухова в Москву я бы не смогла. Кроме того, этот вуз обеспечивал своих студентов дармовыми проездными билетами на пригородные электрички, а раз в год — бесплатным билетом в любой конец страны и обрат но. Правда, этот дармовой билет годился только для проезда в общем вагоне пассажирского поезда, но доплата за плацкарт была очень небольшой. Обо всем этом тогда нельзя было не думать — денег у нас с мамой не было совсем.
Я не буду описывать все прелести быта, с ко торыми мне пришлось столкнуться в первой и, слава богу, последней в моей жизни общаге.
Меня поселили в комнате с еще двумя девочами. Соседок моих звали Катями. Обеих. Они были совершенно разными. Одна, родом из Сибири, худенькая, очень миловидная шатенка. Как и я, она приехала учиться в институт сразу после школы. Вторая Катя — крупная жгучая брюнетка из Кишинева. Там она невесть каким образом окончила с красным дипломом железнодорож ный техникум и, как отличница, попала в МИИТ без вступительных экзаменов. Экзамены она и не сдала бы ни за что, так как была, мягко скажем, туповатой, хотя и чрезвычайно доброжелательной девахой.
Жизнью в общежитии управляла комендатура. С ней весьма причудливым образом взаимодействовал студенческий совет общежития, который, разумеется, никто не выбирал и в котором традиционно концентрировались исключительно подонки. Комендантом служила некая Антонина Мстиславовна, или попросту тетя Тоня. Уже при первом контакте она одним своим обликом и манерами производила чрезвычайно отталкивающее впечатление. Однако затем, в ходе разговора «по душам», неизбежного практически для каждого вновь поселяемого студента, возникала иллюзия, что эта попахивающая табаком и водкой стокилограммовая колода вполне добродушно настроена и ждет от своих подопечных лишь спокойствия и элементарного благонравия. На самом же деле именно то, первое, впечатление было по-настоящему правильным: эта мерзкая, испорченная баба посвятила всю свою жизнь исключительно скандалам и издевательству над теми, кто от нее зависел. Она не гнушалась ничем ради главного своего удовольствия — глумления над выбранной жертвой. Будучи на природном животном уровне неплохим психологом, она находила слабые и болезненные точки у каждого человека и без промаху била по ним при первом же удобном случае. Иногда она добивалась этим денег или иных подношений, но, как правило, наградой для нее было человеческое страдание само по себе.
