— Уж и не знаю. Вы ведь, помнится, обещали мне достать
Шухаева, говорили даже, что дело совершенно сладилось…
— Да, все было абсолютно на мази, с наследником я не один
литр водки выпил, все было оговорено, но старуха, сволочь, выкинула фортель —
выздоровела. А теперь она вообще занялась оздоровительным бегом и зимним
плаванием, так что никаких надежд не осталось! Она, мерзавка, еще своего
племянника переживет!
— Судя по литрам водки, такой оборот не исключен. А с
ней невозможно договориться?
— Никак невозможно. Я, говорит, с этим портретом
никогда не расстанусь, это, говорит, единственное, что мне в жизни дорого. Так
бы ее, стерву, и утопил в проруби…
— Вы уж, Глеб, пожалуйста, мне таких вещей не говорите.
Как вы достаете картины — ваше дело, меня это не касается.
— Ну что вы такое подумали. Господь с вами! Это только
образное, так сказать, выражение!
— Слишком вы любите образно выражаться. С вами иногда
разговаривать страшно — не знаешь, когда вы шутите, когда серьезно…
— Ну так что — придержать вам Духовидова?
— Нет, Глеб, отдавайте кому хотите… за тридцать тысяч.
Я не могу вводить вас в убытки, меня потом совесть всю жизнь будет мучить.
— А если не за восемнадцать, а за четырнадцать?
— Нет-нет, увольте.
— Ну за десять? Это уже вообще смешная цена.
— Спасибо, Глеб, но я лучше откланяюсь! У меня сегодня
дела!
Неизвестный удалился, и через минуту его место занял Максим
Максимович.
— Удалось, Глебушка, охмурить клиента?
— Ни в какую. Уперся, сволочь. Я уж цену в два раза
сбавил.
— Вы бы и в четыре сбавили — все равно внакладе не
останетесь.
— Разумеется, не останусь, но обидно, понимаете ли!
Себя уважать не буду, если вчетверо на вещи не заработаю!
— Что за вещь? Халтура небось?
— Конечно, Максим Максимович, халтура, фальшак. Под
Духовидова, но так безобразно сделано. Я уж говорю — ранний, ранний, чтобы
клиенты не шарахались… Хорошо, что денег на него не потратил, даром достался,
подвозил по пьянке халтурщика одного, он мне и дал его вместо денег…
Пятаков давно хотел уйти из своего невольного укрытия — ему
вовсе не хотелось выслушивать Глебушкины секреты, но выйти не мог, потому что
все подумали бы, что он подслушивал специально. Ему было страшно неловко,
шампанское давно кончилось, он невероятно томился. Глеб с Максимом Максимовичем
снова вернулись к таможенной теме, которую могли обсуждать бесконечно. Вскоре
Глеб увидел неподалеку Аделаиду, решил использовать ее в разговоре в качестве
дополнительного, очень весомого аргумента и потащил коллекционера к ней.
Воспользовавшись передышкой, Пятаков выскользнул из-за ржавой конструкции и
смешался с гостями. Его мучило праздное любопытство: кому Глеб пытался всучить
фальшивого Духовидова, который и настоящий-то никому особенно не нужен, да еще
и за такие громадные деньги? Голос этого человека был Пятакову незнаком, а
догадываться по внешним признакам было трудно. Оставалось действовать методом
исключения. Понятно, что художники, составляющие на приеме нищее большинство,
сразу отпадали: и на фальшивку не клюнут, и денег таких в жизни не нюхали. То
же самое — искусствоведы, критики и журналисты. Владельцы галерей, конечно,
публика побогаче, но им Духовидов и напрочь не нужен — хоть фальшивый, хоть
настоящий. Оставались почетные гости — случайно забежавшие «новые русские» из
бывших интеллигентов (других на такое действо не заманишь) и разные культурные
иностранцы вроде андоррского смокинга. Иностранцы отпадали, поскольку Глебушкин
собеседник говорил мало того что по-русски, но даже без акцента, а «новые
русские» шагу не могли ступить без телохранителя. Пожалуй, наиболее подходящей
фигурой был маячивший в глубине зала большой, толстый и жизнерадостный Петя
Мертваго, владелец процветающего издательства «Голографию», специализирующегося
на выпуске полупорнографических романов восемнадцатого — девятнадцатого веков и
альбомов репродукций такого же направления. Разбогатев на припахивающей
нафталином порнушке, Петя стал заядлым собирателем живописи, при этом
разбирался в ней весьма посредственно, так что Глеб вполне мог попытаться
втюхать ему заведомую фальшивку. Пятаков двинулся по направлению к Пете, чтобы
поболтать с ним немного и за это время понять, он ли это беседовал с Глебушкой
за ящиком. По пути он старался избегать знакомых из художественного мира, чтобы
не пришлось с ними обсуждать достоинства ржавой трубы: ругать ее было бы
неполитично, а хвалить ему не позволял эстетический вкус. Поэтому приходилось
непрерывно лавировать, и путь через зал оказался достаточно долгим. Добравшись
до Пети, он застал его беседующим с каким-то узколобым субъектом в хорошо
сшитом английском костюме и дивном шелковом галстуке чуть ли не от Диора.
— Познакомься, Володя. — Петя повернулся к Владимиру
Ивановичу. — Олег работает в мэрии и очень интересуется искусством, может,
он и твое что-нибудь купит. А я как раз сейчас рассказывал, как здорово
отдохнул в Сахаре. Путешествуешь на верблюдах, как в средние века, но в каждом
оазисе — пятизвездочный отель, а сзади за караваном везут на гусеничном тягаче
переносной бассейн, так что можно поплавать и попрыгать в воду с верблюда.
Олег хищно улыбнулся Пятакову и начал расспрашивать, в каких
галереях можно увидеть его работы. Владимир Иванович охотно отвечал, радуясь,
что разговор не касается достоинств ржавой трубы, то бишь инсталляции. Олег
заинтересовался и даже попросил у Пятакова визитку с координатами. Тот хотел
было ответить, что его телефон есть в справочнике Союза художников и визитки у
него нет, но потом все же решил не чиниться и записал свой телефон Олегу в
блокнот. Параллельно разговору Владимир Иванович прислушивался к голосам своих
собеседников. Беда была в том, что природа, наделив его прекрасной зрительной
памятью, обделила его музыкальным слухом. А заодно памятью на голоса. Иногда он
не узнавал по телефону даже голос хорошего знакомого, а собеседник Глеба
говорил тихо, почти шепотом, так что задача была неразрешима. То ему казалось,
что он слышал из своего укрытия Петин голос, то узнавал интонации Олега… В
конце концов, решив не ломать голову над ерундой, Пятаков распрощался с
меценатами, которые углубились в дискуссию, где лучше встречать Новый год — под
водой в корпусе затонувшего «Титаника», переоборудованного предприимчивым
японцем в казино, или на Южном полюсе. Двигаясь к выходу, Пятаков утратил
бдительность и угодил в когти Шанхайского, который страшно ему обрадовался и
тоже стал знакомить с каким-то хорошо одетым мужчиной.
— Володечка, познакомься с нашим американским гостем
господином Верри. Джордж, это известный художник Владимир Пятаков.
Шанхайский где-то сумел оставить свою неизбежную жену и
поэтому выпил больше шампанского, чем обычно. Глаза его блестели, речь была
очень оживлена, а мнения радостны и преувеличенно восторженны. На это Владимир
Иванович списал и «известного художника». Американец вежливо заговорил, к
немалому удивлению Пятакова, без малейшего акцента.
