Наконец действо закончилось, и Лизавета пошлепала к ребенку.
Своими руками задушила бы человека, который проектировал наши блочные дома!
***
Владимир Иванович Пятаков не любил ненормативной лексики. То
есть, попросту, не ругался матом. Он объяснял это своим друзьям так: «Я не
использую эту лексику, как язык чуждой мне социальной группы».
Владимир Иванович был художником и считал, что для творческой
интеллигенции мат недопустим. Друзья приводили ему в пример многих известных
художников и писателей, виртуозно владеющих этой самой ненормативной лексикой,
но Владимир Иванович отвечал, что многие русские хорошо говорят по-французски,
но все равно это не их родной язык. Французский — это язык французов. А мат… не
язык интеллигентного человека.
Но сегодня у Пятакова было сильнейшее желание поступиться
принципами и громко выругаться матом. Аделаида Верченых пригласила его на
открытие своей выставки. На вернисаж.
Владимир Иванович испытывал к Аделаиде простое и чисто
человеческое чувство: он ее на дух не переносил. Но как часто человеку
приходится утаивать свои чувства от окружающих, а в особенности от самого
предмета чувств! У Аделаиды был в городских художественных кругах большой вес.
В общем-то, ее собственный живой вес, как выражаются в свинооткормочных
совхозах и на мясокомбинатах, тоже был весьма велик и служил постоянной мишенью
для примитивного юмора окружающих… но только за спиной, только за спиной… В
лицо Аделаиде все безбожно льстили. Один раз… один только раз скромный
серьезный график Пустынский посмел чуть критично отозваться об одной из работ
Аделаиды. И где теперь Пустынский? Рисует на асфальте в столице
центральноафриканского государства, которого даже нет на карте! Аделаида стерла
его в порошок. «Воинствующая бездарность» — самое мягкое определение, которым
награждали Пустынского в прессе. Ни одна галерея не пускала его на порог. Вот
какой человек Аделаида Верченых.
И вот теперь она невесть с чего прониклась симпатией к
Пятакову и пригласила его на вернисаж…
Владимир Иванович рычал. Он ходил по квартире своей тещи,
как ходит ревнивый тигр, когда его тигрица в соседней клетке строит глазки
какому-то уссурийскому уроду. Хуже всего было то, что на вернисаже придется
безудержно хвалить жуткую Аделаидину мазню. Что делать? Как сохранить чувство
собственного достоинства и при этом не испортить отношения со всеми галереями
города, то есть не перекрыть единственный тонкий финансовый ручеек, не дающий
пропасть с голоду в наше трудное время?
И тут в светлой (и очень кудлатой) голове Пятакова мелькнула
идея, которая могла родиться только у художника. Идея была так хороша, что
Владимир Иванович радостно засмеялся, отчего теща пришла в некоторое недоумение.
— Я ей такую гамму составлю! — пробасил
художник. — У нее глаза на лоб вылезут!
Идея заключалась в том, чтобы преподнести мерзкой Аделаиде
букет цветов немыслимого цветового сочетания, вопиюще уродливого. Обычному
человеку на такое было бы, в общем, наплевать — подумаешь, некрасиво и
некрасиво, но для художника это будет удар, шок — все равно что для музыканта
невыносимое, режущее слух сочетание звуков.
Довольный своей идеей цветовой мести, Владимир Иванович
распрощался с тещей и отправился к метро. Здесь ему невероятно повезло —
какой-то идиот уже приготовил такой отвратительный букет, что Пятаков только
крякнул от удовольствия. Он купил это страшилище и нырнул в метро. Времени было
в обрез, он торопился и не обращал внимания на окружающую жизнь. Правда, на
переходе какая-то удивительно настырная женщина буквально силой всучила ему
карточку с очередным жульническим предложением — то ли как похудеть, то ли как
разбогатеть, то ли и то и другое сразу. Он сунул карточку в карман и забыл о
ней.
Добравшись до нужной станции, Владимир Иванович неожиданно
осознал, что не помнит ни номера дома, ни номера квартиры или офиса — или как
там называется то место, где Аделаида проводит свою идиотскую вечеринку. Надо
было звонить, таксофонная карточка у него была, но не было записной книжки или
хотя бы листка, куда записать адрес. Он огляделся по сторонам и, конечно,
увидел еще одну женщину, раздающую рекламные бумажки. Телефон был поблизости и,
как ни странно, работал. Владимир Иванович записал адрес и засунул карточку в
бумажник.
Нужный дом он нашел без труда. Аделаида встречала гостей в
дверях, и выглядела она так, как могла бы выглядеть самка попугая, если ее
раскормить до центнера с небольшим.
Пятаков, предвкушая удовольствие, с радостной улыбкой протянул
ей свой сногсшибательный букет… и улыбка постепенно сползла с его лица, потому
что Аделаида была в полнейшем восторге! Она прижала Пятакова к своей необъятной
груди, расцеловала и поблагодарила чуть не со слезами на глазах!
«Э, ребята, — подумал потрясенный Пятаков, — да
она же дальтоник».
Разочарованный Пятаков огляделся по сторонам. Вернисаж был
вполне обычный. Аделаидины картины развесили среди потрясающих унитазов —
оказывается, помещение для выставки было предоставлено местным отделением крупной
западной унитазной фирмы. Унитазы были необычайно живописны и явно затмевали
живопись Аделаиды. Но это мало кого волновало: публика пришла не за
эстетическими впечатлениями, а пообщаться, подлизаться к влиятельной Аделаиде и
выпить шампанского на дармовщинку. Шампанское разносили удивительно длинноногие
девушки совершенно западного образца — сотрудницы унитазной фирмы,
предоставленные заодно с помещением.
Пятаков через каждые три шага попадал в объятия знакомых,
цветисто излагавших свое мнение о выставке. Конечно, тут был обязательный
Шанхайский с женой, который, углядев в другом конце зала критика
Бультерьерского, возмущенно воскликнул:
— Ну что за человек этот Бультерьерский! Ни одного
мероприятия не пропустит, где бесплатную выпивку дают! Куда ни приду — он тут
как тут!
Вскоре появился и вальяжный Валидолов, демонстративно
безразличный к европейским девушкам и похотливо похлопывающий по бицепсам
случайно залетевших на огонек молодых рекетиров.
В общем, все было как всегда, и Владимир Иванович с облегчением
покинул вернисаж при первой же возможности.
Бультерьерский пытался прямо в дверях спровоцировать его на
критическое высказывание в адрес Аделаиды и ее творчества, но весь город хорошо
знал, что каждое слово, услышанное Бультерьерским, доходит до Аделаиды в
тройном размере и с эффектными комментариями, поэтому Пятаков был тверд —
граница на замке, стража на Рейне, — и Бультерьерский уполз
разочарованный.
Владимир Иванович с завидной легкостью поймал частника,
добрался до своего дома в какие-нибудь двадцать минут и вошел в родной, глубоко
ненавидимый подъезд. Последний был в своем репертуаре: все лампочки разбиты или
вывинчены жаждущей интима молодежью, и темнота стояла такая, что об нее можно
было ушибиться. Пятаков, чертыхаясь, продвигался к лифту, нашаривая ногой
ступеньку, как вдруг на его затылок обрушился такой удар, что… сказать «свет
померк в его глазах» нельзя, потому что темнота уже упоминалась. Во всяком
случае, несчастный художник лишился сознания и рухнул как подкошенный на
грязный пол, покрытый старой метлахской плиткой.
