XXXII
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросит нам
Элегии венок убогий,
И нашей братье рифмачам
Кричит: "Да перестаньте плакать,
И все одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно - пойте о другом!"
- Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь.
Не так ли, друг? - Ничуть. Куда!
"Пишите оды, господа,
XXXIII
- Как их писали в мощны годы
Как было встарь заведено..."
- Одни торжественные оды!
И, полно, друг; не все ль равно?
Припомни, что сказал сатирик!
Чужого толка хитрый лирик,
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей?
"Но все в элегии ничтожно,
Пустая цель ее жалка;
Меж тем цель оды высока
И благородна... Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу;
Два века ссорить не хочу". *
Время элегий миновало; на смену идут не лирические жанры, и уж во всяком случае не архаическая ода, а жанры иные - труба, личина и кинжал стиховая драма.
* На деталях здесь, по-видимому, отразилась статья В. Ушакова (Iй-ов) ("Литературные листки", 1824, № 21 и 22, стр. 90-100), упрекавшего Кюхельбекера в том, что он хочет заставить всех писать одни торжественные оды (см. по этому поводу разъяснение Кюхельбекера в "Мнемозине", 1824, ч. III, стр. 160), и упоминавшего о "Чужом толке" Дмитриева.
Да и формула "высокое искусство" не могла удовлетворить Пушкина. Подобно тому как в отношении языка Пушкин дал новые достижения, потому что не замыкался в "сектантство" Вяземского или Кюхельбекера, а соединял принципы и достижения противоположных школ, подобно этому и тематический строй был ценен для него, главным образом, своим разнообразием и противоречивою спайкой высокого и низкого, стилистически приравненных, доставляющих материал для колебания двух планов. Это колебание, это постоянное переключение из одного плана в другой (ср. хотя бы сравнения у Пушкина, вовсе не несущие функции уподобления, а служащие именно для внесения другого плана - примеры: петух, "султан курятника" во II песне "Руслана и Людмилы", кот и мышь в "Графе Нулине", волк в XIII строфе I главы "Онегина" и т. д. и т. д.), это переключение является сильным динамизирующим средством, дающим возможность Пушкину создать новый эпос, новую большую форму.
В "Родословной моего героя" (1833) он возвращается к вопросу о "высоком строе" на этот раз в связи с вопросом о снижении "высокого героя":
XI
Допросом музу беспокоя,
С усмешкой скажет критик мой:
"Куда завидного героя
Избрали вы! Кто ваш герой?"
- А что? Коллежский регистратор.
Какой вы строгий литератор!
Его пою - зачем же нет?
Он мой приятель и сосед.
Державин двух своих соседов
И смерть Мещерского воспел;
Певец Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов
И похорон, сменивших пир,
Хоть этим не смущался мир.
XII
Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной,
Что красота и безобразность
Разделены чертой одной,
Что князь Мещерский был сенатор,
А не коллежский регистратор
Что лучше, ежели поэт
Возьмет возвышенный предмет,
Что нет, к тому же, перевода
Прямым героям; что они
Совсем не чудо в наши дни;
Иль я не этого прихода?
Иль разве меж моих друзей
Двух, трех великих нет людей?
Конкретность последнего намека ясна (может быть, здесь Пушкин имеет в виду Рылеева, который был шокирован низким ремеслом Алеко, или Вяземского тоже защитника "высокого героя").
Характерно здесь и пародическое "Его пою" (ср. в "Евгении Онегине": "Пою приятеля младого"); "высокий строй" приобретал для Пушкина особую ценность в двупланной, полупародической связи со сниженным героем. И здесь очень болезненно для архаистов было указание на Державина, который больше, чем кто-либо, сместил штили и внес в высокую оду низкие мотивы. Крайне любопытно, что возвращение к старой теме повлекло у Пушкина за собою и старые комические рифмы; ср. рифмы "Оды графу Хвостову":
Как здесь, ты будешь там сенатор,
Как здесь, почтенный литератор,
с подчеркнутыми: регистратор - литератор; сенатор - регистратор.
Еще раз вспомнил статью Кюхельбекера Пушкин через десять лет после ее выхода, в 1834 г., перечитывая шутку И. И. Дмитриева "Путешествие N. N. в Париж и Лондон". По живости полемики со статьею, со дня выхода которой уже минуло десять лет, видно, что вопросы, затронутые Кюхельбекером, не были еще окончательно ликвидированы:
"Есть люди, которые не понимают Байрона, есть люди, которые находят и Горация прозаическим (спокойным, умным, рассудительным - так ли?). Пусть так, но жаль было бы, если бы не существовали прелестные оды, которым подражал и наш Державин. . . Нам приятно видеть поэта во всех состояниях и изменениях его живой творческой души: и в печали, и в радости, и в парениях восторга, и в отдохновении чувств, и в ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа... Благоговею перед созданием Фауста, но люблю и эпиграммы... Есть люди, которые не признают иной поэзии, кроме выспренной..." [173]
23
Круг вопросов, поставленный Кюхельбекером, затронут и в "Евгении Онегине". Здесь интересны, впрочем, не столько приведенные выше полемические строфы, сколько рисунок Ленского. Основные задания Пушкина в этом романе были не типологические; поэтому вряд ли можно говорить о типе Ленского. Другой вопрос, каким образом скомбинированы в Ленском черты, дающие простор для литературных "отступлений". Здесь получает свое значение категорическое утверждение Плетнева о том, что Пушкин "мастерски в Ленском обрисовал лицейского приятеля своего Кюхельбекера". *
У Пушкина в старые фабульные рамки подставлены новые схемы героев комбинированных, двойственных, двупланных, полупародических; так, вместо идеального "героя" дан полупародический Ленский как схематический литературный портрет, "поэт", удобный для вставок чисто литературного, а иногда и полемико-пародического характера. Ленский задуман, как "романтик". Рисовка его вначале двойственна и неуверенна; первый очерк нетверд.
К строке:
Поклонник Канта и поэт
имеются многозначительные варианты:
Крикун, мятежник и поэт.
Крикун, мечтатель и поэт.
