Вместе с тем идут на смену другие явления стиха. Эпигонская поэзия приучала ухо к "монотонии, под которую дремала мысль" (Шевырев), стертые ритмо-синтаксические обороты, связанные с развитой культурой четырехстопного ямба, скудный жанровый диапазон определяли стертость образа.
Здесь было два пути: не расставаясь со стертым образам, с примелькавшимися метонимиями, сгустить их, обратить их в новую перифразу; и не расставаясь с автоматизованным (т. е. семантически абстрактным) стихом, использовать его как материал для сплавов, причем элементы этих сплавов расценивались по колориту. Таким путем пошел Веневитинов. В таких его стихотворениях, как "Послание к Рожалину" или "К моей богине", культура стиха - лермонтовская до Лермонтова. Здесь - и использование пушкинской метонимии, и напряженная интонационная линия, придающая четырехстопному ямбу новый вид, и характерные лермонтовские concetti, играющие выветрившимися образами посредством симметрического и контрастного их сопоставления, и, наконец, лермонтовские темы.
В воздухе 20-х годов носятся те явления, которые как бы сгущаются в поэтические индивидуальности в 30-е годы.
Вместе с этим использованием образа выветрившегося шло оживление интереса к образу грандиозному, раздвигающему диапазон маленькой формы. Пробуждается необыкновенный интерес - в поэзии иностранной к Ламартину, в поэзии национальной - к Глинке.
"Вялый" Ламартин, "однообразный", "лжеромантик", по определению Пушкина, как и "вялый" Глинка, "ижица в поэтах", по его же определению, становятся явлениями заметными. Уже в 1825 г. Плетнев пишет в своей статье-обзоре в "Северных цветах" ("Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах"): "По вашему мнению, трудно указать, кто бы из наших поэтов заменил вам то удовольствие, которое чувствуете вы, читая любимого своего Ламартина" (стр. 1). * И он же поясняет, что не в жанрах Ламартина дело: "Я думал, что истинная поэзия во всех родах равно прекрасна. Ламартин... нравится вам не потому, что он пишет поэтические размышления, но потому, что он питает вашу душу: то поражает ум, пленяет сердце, то оживляет воображение. Все это можно чувствовать, читая каждое вдохновенное произведение поэзии, в каком бы оно роде ни было". **
* О том же Погодин в "Московском вестнике", 1827, № 2, стр. 148: "Правда, что многие дамы наши ничего не хотят знать, кроме известий о модах и элегий Ламартиновых".
** "Северные цветы на 1825 год", стр. 76-77.
Сомнительная, ранее для Пушкина неприемлемая, поэзия Ф. Глинки становится одним из важных литературных явлений. Его аллегории привлекают именно своею образностью: в той же статье Плетнев пишет об аллегориях Глинки: "Глинка, изображая вам какое-нибудь поэтическое чувствование, называет его именем другого предмета, который похож на него в некотором отношении. Он доставляет вам удовольствие следовать за его сравнением, выбором признаков, вверяться обману поэзии, переменять свое мнение, задумываться, искать разрешения загадки в собственном сердце, одним словом: он погружает вас в самих себя. Его мир есть только человек, а все прочее мысли его и чувствования". * Здесь уже намечена программа "образа", программа новой описательной символической поэзии.
Аллегория Глинки, которая в начале 20-х годов была сопричислена к близкому жанру "апологов", в конце 20-х годов занимает совершенно иное место; вопрос об образе, которым именно и оперировала аллегория, был слишком выдвинут - и аллегория Глинки осмысляется именно со стороны образа.
Так, В. Титов протестует против объяснений Глинки: "Совершенное произведение должно объясняться из самого себя и не требовать отгадки", и здесь же ставит два требования: "Первое, чтоб автор, однажды избрав для своей мысли определенный образ, до конца был ему верен; второе, чтоб избранная форма как в целом, так и в каждой из частей своих была верным и ясным отражением главной мысли". ** Если вспомнить, что Титов - один из любомудров и пишет на страницах их органа, - станет ясным, что интерес к Глинке не случаен; воскрешение философской оды у Шевырева - одного из главных поэтов любомудров - так же как и воскрешение Глинки - были новым этапом развития стихового образа, стоящим в связи с лирикой Тютчева. И Федор Глинка становится поэтическою индивидуальностью; как раз те черты его стиля, которые в 20-х годах воспринимались как "вялые" и "неопределенные", к концу 20-х годов и к 30-м годам становятся резко его характеризующими.
С этим соглашается и сам Пушкин. Приведу его показательную рецензию из "Литературной газеты" на 1830 г.
"Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный... Вы столь же легко угадаете Глинку в элегическом его псалме, как узнаете князя Вяземского в стансах метафизических или Крылова в сатирической притче. Небрежность рифм и слова, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединенная с изысканностью, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи, иногда мелочной, - все дает особенную печать его произведениям". *** В 1834 г. был напечатан в "Телескопе" отрывок из ламартинова "Voyage en Orient", **** имевший характер программы явлений, уже созревших на русской почве, и помогающий уяснить не только причины и истоки влияния Ламартина, ***** но и задачи нового стиля и намечающий выход за пределы старых жанров: отрывок называется "Судьбы поэзии" ("Телескоп", 1834, т. 20): "Поэзии предлежат еще новые высокие судьбы. Она не будет уже лирическою в том смысле, как мы понимаем это слово, ибо не имеет довольно молодости, свежести, самоизвольности впечатлений, чтобы петь, как пела при первом пробуждении мысли человеческой. Не будет эпическою, ибо человек слишком уже пожил, слишком надумался; его не утешат теперь длинные рассказы эпопеи... Не будет и драматическою: ибо сцена жизни действительной в наше время имеет более важного, существенного, тесно связанного с бытием нашим интереса, чем сцена театральная... Теперь нет искренности в наслаждениях. Поэзия будет разумом воспеваемым: вот назначение ее на долгие веки! Она будет философическою, религиозною, общественною... Это должно будет сообщить ей совершенно особый характер... Признаки сего преображения поэзии замечаются уже давно; в наши дни они значительно умножаются. Поэзия все более и более совлекает с себя искусственную форму, она почти уже не имеет никакой формы, кроме себя самой... Будет ли она мертва оттого, что сделается истиннее, существеннее, откровеннее? Без сомнения, нет!" Об этом изменении литературной функции, о вырисовывавшемся характере 30-х годов несомненно свидетельствовал и Пушкин в 1830 г.:
* "Северные цветы на 1825 год", стр. 52-53.
** "Московский вестник", 1827, № 2, стр. 129-133.
*** "Литературная газета", 1830, № 10, стр. 78-80. Библиогр. "Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой".
**** "Путешествие на Восток" (франц.). - Прим. ред.
***** О реальных результатах столкновения Тютчева с Ламартином см. статью Н. П. Суриной "Тютчев и Ламартин". "Поэтика", III. Временник ГИИИ. Л., "Academia", 1927.
...Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
