3
Главною по значению элегией цикла "утаенной любви", неоднократно упоминаемой и цитируемой Гершензоном, является прежде всего элегия "Погасло дневное светило".
До сих пор было неизвестно, воспоминание о ком явилось главным сюжетом величайшей элегии Пушкина. Обстоятельства и дата ее написания известны. 24 сентября 1820 г. Пушкин писал брату из Кишинева: "Морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю; отошли ее Гречу без подписи". [24]
Таким образом, элегия была написана в конце августа 1820 г. на борту военного брига, который был предоставлен генералу Раевскому для проезда из Феодосии в Гурзуф. В элегии, написанной в 20-м году, дважды (в начале и конце) говорится о любви прежних лет:
Я вспомнил прежних лет безумную любовь...
...Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило...
Выражение "прежние лета" в 1820 г. могло относиться только к годам, отделенным временем и пространством от непосредственно предшествующих петербургских лет; таков 1816 г., год первого знакомства с Карамзиной, к которому относится элегия: "Счастлив, кто в страсти сам себе..."
Комментаторами было отмечено в элегии любопытное, с трудом поддающееся объяснению противоречие: говоря о местах, которые он впервые видит, мимо которых впервые проезжает, Пушкин говорит о своих воспоминаниях, связанных с этими местами, о воспоминаниях любви:
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный...
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило.
Л. Поливанов попытался объяснить это место общими соображениями: "С этим краем у него соединяются дорогие воспоминания, они напоминают ему любовь прежних лет. Элегия не представляет автобиографической точности, так как она сочинена при первом приближении к южному берегу Крыма и, следовательно, не могла выражать каких-либо действительных чувств, с этими местами связанных, но она есть поэтическое представление всей полноты чувств человека" [25] и т. д.
Все это мало убедительно.
Отличительная черта пушкинских элегий как раз в том, что в них выражаются действительные и притом конкретные чувства.
Предполагать, что в стихах присочинена глубокая поэтическая связь между впервые увиденным местом и воспоминаниями прежней любви, - связь, которая является самой основою элегии, у нас нет ни права, ни оснований.
Имя Карамзиной все объясняет.
Известна роль Карамзина в смягчении участи Пушкина, в назначении Крыма местом высылки.
17 мая 1820 г. Карамзин пишет Вяземскому: "Между тем Пушкин, быв несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад. Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэмке!" [26]
Письмо любопытно плохо еще сглаженным раздражением против Пушкина, почти бранным топом: быть может, Карамзин рассчитывал, что в эпилоге к "Руслану и Людмиле", которую он полупрезрительно называл "поэмкой", Пушкин поместит слова благодарности по отношению к "великодушию государя".
Если это было так, то Пушкин обманул его ожидания, прославив в эпилоге вовсе не великодушие Александра, а друзей, спасших его от гибели.
Я погибал... Святой хранитель Первоначальных, бурных дней, О дружба, нежный утешитель Болезненной души моей! Ты умолила непогоду...
Дружба - это был сомкнувшийся фронт передового общества, спасшего Пушкина, начиная с Чаадаева. [27] Но, несомненно, в эпитете "нежный утешитель" сказывается еще особое упоминание о Карамзиной.
Роль Екатерины Андреевны как примирительницы или даже просительницы перед мужем за Пушкина очевидна. Вряд ли без этого, только по одному обращению Чаадаева раздраженный даже после высылки Пушкина Карамзин стал бы за него хлопотать.
П. II. Вяземский вспоминал, что позже Карамзин сожалел о своем заступничестве: "Карамзин должен был быть раздражен на Пушкина за то, что он скомпрометировал его заступничество в двадцатом году, хотя сам Карамзин пишет, что Пушкин ему тогда дал обещание вести себя хорошо в течение двух лет". *
Переиздавая в 1828 г. поэму "Руслан и Людмила", Пушкин отчетливо подчеркнул значение эпилога и сузил конкретное содержание здесь слова "дружба": в предисловии к поэме он вспомнил о враждебном отношении к поэме Карамзина и Дмитриева. [28] Между тем стихи:
...дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей
- относились не столько к Чаадаеву или Раевскому, сколько именно к Карамзиной.
В письме Карамзина засвидетельствовано посещение Пушкиным Карамзиных после известия о Крыме как месте его ссылки. Конечно, при этом посещении (быть может, не единственном) и произошел глубоко значительный разговор с ним Карамзина. Вполне естественно предположить, что в это последнее свидание разговоры шли именно о той стране, куда уезжал Пушкин, стране еще новой, мало известной, возбуждавшей общий интерес.
Интерес Карамзина к Крыму, Тавриде засвидетельствован именно для этого времени. 25 февраля 1820 г., прося Вяземского сообщить одному лицу, [29] что в изданной им "Истории" помещено все известное ему о евреях в древней России, он пишет: "С десятого века видим их в Тавриде, на Кавказе, в Киеве". **
* П. П. Вяземский. А. С. Пушкин (1816-1837). По документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям. В кн.: П. И. Бартенев. К биографии Пушкина, вып. 2-й. М., 1885, стр. 29.
** "Старина и новизна", 1897, кн. 1, стр. 96.
Екатерина Андреевна была литературно и исторически образованной женщиной, помогавшей мужу в его трудах, и разговоры Пушкина с нею о Крыме во время последнего свидания могут сполна объяснить совершенно непонятную до сих пор причину, по которой берега Крыма, впервые видимые Пушкиным, вызвали глубокое, непосредственное воспоминание о его любви.
Это свидание и этот разговор объясняют также многое непонятное нам до сих пор в вопросе об источниках замысла "Бахчисарайского фонтана". Гершензон прав, когда говорит, что "образ этой же женщины "преследовал" его тогда, когда он стоял перед фонтаном слез в Бахчисарае, и о ней он говорит в заключительных строках "Бахчисарайского фонтана". [30]
Весь черновой набросок эпилога поэмы "Бахчисарайский фонтан" говорит о той же скрытой любви, что и элегия "Погасло дневное светило", и при этом в чертах еще более конкретных.
Лишь мне известные мечты
