Часовой смотрел, разинув рот, в окошко и видел труп матери и совершенно голых детей, которые молча жались в углу. Сойти с места и дать знать дежурному офицеру он не имел права. Дети выбежали наконец из землянки и с криками, уцепившись за часового, тряслись. Когда на рассвете пришли сменить часового, вызвали офицера. Он велел часовому, не прикасаясь ни к чему руками, шестом достать из землянки одеяло и прикрыть голых детей, которые тряслись, кричали и стучали зубами. Часовой так и сделал.
Сменясь с караула, он в ту же ночь, в палатке, заболел. К рассвету заболела вся палатка.
Так в войско графа Паскевича пробралась чума.
15
— Сашка, друг мой, скажи мне, пожалуйста, отчего ты такой нечесаный, немытый?
— Я такой же, как все, Александр Сергеевич.
— Может быть, тебе война не нравится?
— Ничего хорошего в ней, в войне, и нету.
Молчание.
— И очень просто, что всех турок или там персиян тоже не перебьешь.
— Это ты сам надумал, Александр Дмитриевич? А отчего ты так блестишь? И чем от тебя пахнет?
— Я намазавшись деревянным маслом.
— Это зачем же?
— В той мысли, чтоб не заболеть чумой. Выпросил у доктора полпорциона.
— А доктор тоже намазался?
— Они намазали свою рубашку и вымылись уксусом четырех разбойников. Если вам желательно, могу достать.
— Достань, пожалуй.
— Потом курили трубку и кислоту. Сели с другим немцем на коней и поехали.
— Что же ты с ними не поехал?
— Их такое занятие. Я этого не могу.
— А так небось поехал бы?
— У меня статское занятие, Александр Сергеевич, у них чумное.
— А что ж ты на вылазку с Иван Сергеичем не поехал? Он ведь статский, а напросился на вылазку.
— Господину Мальцову все это в новость. Они храбрые. Они стараются для форсы. А я должен оставаться при вас. Мало я пороху нюхал?
— Как так для форсы?
— Никакого интереса нет свой лоб под пули ставить. Да вы разве пустите. Смех один.
Молчание.
— Ты, пожалуйста, не воображай, что я тебя, такого голубчика, в Персию повезу. Я тебя в Москву отошлю.
— Зачем же, ваше превосходительство, вы меня сюда взяли?
Молчание.
— Сашка, что бы ты делал, если б получил вольную?
— Я б знал, что делать.
— Ну, а что именно?
— Я музыкантом бы стал.
— Но ведь ты играть не умеешь.
— Это не великое дело, можно выучиться.
— Ты думаешь, это так легко?
— Я бы, например, оженился бы на вдове, на лавошнице, и обучался бы музыке и пению.
— Какая ж это лавошница-вдова тебя взяла бы?
— С этой нацией можно обращаться. Они любят хорошее обхождение. Тоже говорить много не надо, а больше молчать. Это на них страх наводит. Они бы в лавке сидели, а я б дома играл бы.
— Ничего бы и не вышло.
— Там видно было бы.
Молчание.
— Надоело мне пение твое. Только я тебя теперь не отпущу. Поедем в Персию на два месяца.
Молчание.
— Тут, Александр Сергеевич, с час назад, как вы спали, приходили за вами от графа.
— Что ж ты мне раньше не сказал?
— Вы разговаривали-с. Адъютант приходил и велел прибыть на совещание.
— Ах ты, черт тебя возьми, дурень ты, дурень мазаный. Одеваться.
16
Паскевич сидел за картой. Начальник штаба Сакен был рыжий немец с бледно-голубыми глазами.
Петербургский гость Бутурлин, молодой «фазан», худой, как щепочка, молчал.
Доктор Мартиненго был худощав, стар, с хищным горбом, окостеневшим лицом, седыми, жесткими волосиками и фабренными, шершавыми усиками. Огромный кадык играл на его высохшей шее.
Ему бы кортик за пояс, и был бы он простым венецианским пиратом.
Полковник Эспехо был плешив, желт, с двумя подбородками, черные усы и неподвижные, грустные глаза были у полковника. Корнет Абрамович стоял с видом готовности. Бурцов смотрел на Паскевича.
— Совершенно согласен и подчиняюсь, граф, — сказал он.
— Вот, — сказал Паскевич. — Немедля выступить и идтить на соединение. Больных и сумнительных — в карантин. Доктору Мартыненге озаботиться о лазаретках. Идтить форсированным маршем.
Все это было решено уже две недели назад Бурцовым и Сакеном. Сакен молчал.
— Слушаю, — сказал почтительно Бурцов.
— Переписка наша с разбойниками короткая, — сказал Паскевич, — я Устимова послал сказать, чтобы сдавались. Ответ, — он взял со стола клочок бумаги — «Мы не ериванские, мы не карские. Мы — ахалкалакские».
Паскевич посмотрел на всех. Эспехо и Абрамович улыбнулись.
— «У нас нет ни жен, ни детой, мы все, тысяча человек, решили умереть на стенах». Хвастовня. Итак, предлагаю для сносу сорока этих курятников бить в лоб. С того берегу речонки ставить батареи.
Он искоса взглянул на Бурцова.
— Согласны? — буркнул он.
— Совершенно согласен, ваше сиятельство, — снова ответил равнодушно и почтительно Бурцов.
Паскевич взглянул на Грибоедова. Он опровергал «Journal des dèbats».
— Предполагаю, ваше сиятельство, во исполнение вашей мысли, — сказал Бурцов, — заложить большую рикошетную и демонтирную батарею на правом берегу Гардарчая для метания бомб и гранат в крепость, а на правом берегу — брешбатарею.
— Конечно, — сказал Паскевич, — а то какую же?
— Осмелюсь также предложить вашему сиятельству, как уже вами с успехом испытано, впереди левого фланга еще небольшие батареи по четыре мортиры.
— Считаю излишним, — сказал полковник Эспехо.
Паскевич задергал ногой.
— Я потому, что ваше сиятельство сами впервые обратили мое внимание на важность этого предложения, — сказал Бурцов и куснул усы.
— Полковник, — сказал Паскевич Эспехо, — я понимаю, что вы против этого. Разумеется, не стоит в воробьев из всех пушек палить. Но девиз мой: не люди, а ядра. Брить два раза чище. Вот почему я на этом всегда настаиваю.
— Слушаю, — сказал Эспехо.
Мартиненго спросил шепотом у Грибоедова:
— Здоровье госпожи Кастеллас?
— Доктор, каждодневно привозите мне рапорты. Лучше лишних в карантин. Пища осматриваться должна малейшая. На воду обратить внимание.
