Он подходит к старой своей, сорокалетней жене, и она опускает глаза в землю, а жены разевают рты: как давно этого не было.
И Аббас осторожно вынимает у нее из ушей серьги.
Только на пятнадцатой жене, на тридцатой серьге, жены всполошились.
Они заплакали, заныли тонкими голосами и стали обнимать ноги Аббаса.
Аббас смеялся.
Он прикоснулся к тридцать первому уху, щекотливому и тонкому, смуглому.
Евнух подвернулся:
— Тень шаха, приехал Назар-Али-хан. Русский посол в Нахичевани, быстро, быстро едет в Тебриз.
Аббас остановился над тридцать первым ухом и вдел обратно серьгу.
— Я пошутил над вами, мои радости, я пошутил. Вот ваши серьги. Подать сюда перстни и ковры, которые сегодня я купил для них.
5
У полковника Макдональда в Тебризе хороший дом, недалеко от ворот Миермиляр и также недалеко от ворот Таджиль. Здесь ближе к предместьям с зелеными садами. Тебриз недаром по-персидски значит: льющий жар. Впрочем, азиатские ученые производят его от: табриз, изгоняющий лихорадку. Перед домом искусственная лужайка и цветник. Леди Макдональд ухаживает за ними и жалуется, что цветы сохнут, гибнут от пыльного ветра. Деревья не в состоянии их защитить.
У полковника Макдональда вечерний чай и гости — два французских купца.
Полковник с седыми усами рассказывает об Индии, где долго жил.
— Слоны, которых здесь предпочитают водить в процессиях, там работают. Не хотите ли кальянов?
Лакей разносит кальяны, каждому по три.
— Их высылают в лес ломать деревья, и они поразительно проворно справляются с этим.
Но француз тоже слышал о чем-то таком.
— Да, да, белые слоны.
— Нет, совершенно обыкновенные, серые. Вина?
Разносят вино с английскими галетами, белыми как снег, жесткими, как камень, не имеющими вкуса. Но они из Англии, они долго путешествовали, и полковник крепкими зубами медленно ломает их.
— Слон подходит к дереву, напирает на него плечом и затем, если дерево уступает, тотчас идет ко второму. Если же дерево крепкое, слон кричит, и к нему являются на помощь товарищи.
Все, кроме французов, слышали это не раз, но все слушают с удовольствием. Леди тихонько улыбается.
— Это значит заставлять за себя работать животных. Quod erat probandum.
[77]
Французы привезли новости о модах. Пожилой француз посмеивается над шляпами a la карбонари. М-ме Жорж постарела и отправилась в турне.
Из-за стола встают без церемоний. Играют на бильярде. Расходятся.
Вечером в спальню к леди стучится полковник. Это его день.
— Дорогая, вы позаботились о комнатах для приема русских?
— Я думаю, внизу будет хорошо. Там не так жарко.
— О, напротив, я полагаю, лучше на парадной половине. Наверху.
— Говорят, он поэт и странный человек? Вроде этого Байрона.
— Нисколько. Это любезнейший человек, джентльмен во всем значении слова. Его жена — из грузинского царского рода. Вам будет веселее. Вы получили журналы?
— Да. Они, кажется, скучные.
— Дорогая, почему бы вам не развлечься? Верховая езда так развлекает.
И только в постели полковник забывает телеграмму лорда Веллингтона, шифрованную: «Поручательством недоволен. Используйте его и все обстоятельства, чтобы склонить шаха и принца к союзу с Турцией».
6
Серебром украшены Каджары,
А лошади в золоте у них!
Аварская песня
Снаружи — это большие опрокинутые горшки.
Изнутри они открыты и пусты, то есть завалены нечистотами. Это башни городских стен тегеранских. Если б они не были из глины, а из плитняка, они напоминали бы городские башни псковские, встречавшие Стефана Батория. Но они земляные, и в земляном дремучем Тегеране сидит на златом столе Фетх-Али-шах, или Баба-хан.
Он небольшого роста, с теми же живыми глазами, что у Аббаса, но уже тусклыми, уже покрасневшими, он старый красавец с мясистым тюркским носом.
Самое красивое в нем — борода, считающаяся длиннейшею во всей Персии, борода, спускающаяся двумя ассирийскими колоннами до «нижних областей желудка» — как пишет стыдливый путешественник, борода, лезущая до глаз, застилающая уши.
Если б Баба-хан жил на Руси, его называли бы льстецы тишайшим, а за глаза прозвали бы Черномором.
Баба-хан, вовсе не занимающийся государственными делами, — умен и, пожалуй, не менее умен, чем сын его Аббас, занимающийся этими делами.
Он знал вкус нищеты и помнил убийство полководца-евнуха.
В молодости жил он в великой бедности. Мать его варила в горшках скудный плов, купленный на деньги, занятые у соседок.
Жизнь дяди его, родоначальника Каджаров, знаменитого евнуха, его вразумила еще в ранних летах.
Ничего хорошего из этой знаменитой жизни не вышло. Дядя был евнух. Согласно донесения князя Меньшикова от 1826 года, у Бабы-хана было:
Сыновей 68
Старших внуков 124
–
Вместе 192
Дочерей замужних 53
Сыновей у них 135
–
Вместе 188
«Что же касается жен шаха, — писал Меньшиков, — трудно исчислить их правильно, по причине частой мены, которая в хареме происходит. Число сие определяется по сю пору в 800 особ, две трети коих рассматриваемы быть не могут как супруги шаховы на деле». Путешественники тридцатых годов определяют это число до «тысячи душ женского пола (!)». К восьмидесятому году его жизни число потомков его (сыновей, дочерей, внуков, правнуков) исчислялось в 935 человек, что составляло для Тегерана, в котором жил Фетх-Али, ощутительный прирост населения.
Дядя всю жизнь занимался войною. Чувствуя, что без войны никак не прожить на этом свете, Баба-хан предоставил войну сыну.
Что осталось?
Жены, деньги, вещи и возлюбленная тишина.
Из этих основ вытекала политика Бабы-хана.
В итоге, оказалось, он приобрел все, не теряя ничего.
Провинции он отдал в управление сыновьям-губернаторам. Губернаторы-сыновья, доставлявшие вовремя и в достаточном количестве деньги, были хорошими губернаторами, а сын, например, сидевший в Фарсе и слишком надеявшийся на скорую кончину отца, не платил дани, задолжал шестьсот тысяч туманов и был плохой губернатор.
Как правили губернаторы?
Просто.
