– Хочу тебя увидеть, – говорит Эван.
– Не могу. Не сейчас. Никак не получится, – шепчу я. – У меня гости.
– На пару минут. Я подъеду куда угодно. Я с ума схожу, Джулия. Мне необходимо тебя увидеть.
У меня трясутся руки, лицо горит.
– На детской площадке в Брюстер-парке, с северной стороны. Через десять минут.
Черт! Это уже следующий шаг. Тайное свидание.
Я говорю Майклу, что у нас кончился порошок для посудомоечной машины. Кстати, это правда.
– Съезжу в магазин. Вернусь через десять минут.
Майкл вскакивает с дивана:
– Давай я съезжу. С папой. Он это обожает. Тоже правда. Джим Флэнеган питает необычайную страсть к супермаркетам и никогда не упускает шанса отправиться за покупками. Ему доставляет особое удовольствие отыскивать товары, которые стоят дороже, чем в магазине его района. “Доллар восемьдесят девять за банку печеной фасоли? Грабеж!”
– Нет-нет, я сама. – Майкл озадачен, так что придется разыграть гендерную карту. – Мне нужно, еще кое-что купить. – Я неопределенно машу руками внизу живота. – Сам понимаешь.
– А. Конечно, детка. Поезжай. Мы справимся. При всей его искушенности Майкл не слишком сведущ в женской анатомии и физиологии и отнюдь не стремится пополнять знания. За девять минут я добираюсь до детской площадки Брюстер-парка. На овальной парковке только одна машина – черный джип. Эван, потянувшись, распахивает пассажирскую дверцу. Я забираюсь внутрь и сижу, сложив руки на коленях. Все это чудовищная ошибка. Мне следовало оставаться дома с мужем, детьми, свекром и свекровью.
– Итак. Вот и я. Кстати, неплохая машинка. Всегда хотела джип. Он такой мощный… такой… внедорожный. В колледже чуть было не купила. Зеленый и слегка помятый, но просили всего.
– Ты самая неотразимая женщина на свете, – перебивает Эван.
– Неотразимая? – Я почти ничего не слышу, так шумит в голове. Мне хочется его поцеловать.
– Обворожительная. Красивая. Чертовски сексуальная. – Он берет мою руку и подносит к губам. Нежные и теплые, они касаются моих пальцев. – Я скучал по тебе, Джулия. Чуть с ума не сошел.
– Послушай, – говорю я, – давай немного притормозим. Серьезно. Я замужем и счастлива.
– Счастлива?
– Да. Может, у нас не все гладко, но это размеренные, стабильные, устоявшиеся.
– Ты об отношениях или о работе кишечника? – Эван опускает голову и трет глаза. – Это было грубо. Прости.
– Не страшно. Ничего ужасного ты не сказал. Так или иначе, у нас семья. Мы хотим ее сохранить. Но мне трудно, когда есть ты, твоя нежность, поцелуи. Если честно, Эван, одно твое тело – уже соблазн.
– Мое тело – соблазн?
– Да. Еще какой.
Он снова тянется к моей руке, но замирает.
– Хорошо. Ладно. Я устраняюсь. А ты сохраняй свою семью. Но если что-то изменится.
– Я дам знать.
– Что ж. Значит, буду ждать сигнала, – говорит он.
– Надеюсь, никаких сигналов не будет.
– Как скажешь.
Глава одиннадцатая
После трех безумных и очень веселых занятий с Кэндис Уэстфол я готова к дебюту в “Рок-амбаре”. Я умудрилась скрыть это от мужа и детей, хотя разослала электронные приглашения практически по всей своей адресной книге. Идея разрекламировать мое выступление принадлежит Кэндис. “Предъяви себя миру, – настояла она. – Пусть люди увидят настоящую Джулию Флэнеган”.
Она посоветовала одеться красиво, но так, чтобы меня ничто не стесняло, поэтому туфли на шпильках, безрукавки и вообще все облегающее исключалось. Перемерив всю одежду во всех возможных сочетаниях, я в конце концов выбрала чуть расклешенную черную юбку и любимую темно-синюю рубашку из трикотажного шелка. “Ванессу” Кэндис надевать запретила: “На сцену должна выйти настоящая Джулия”.
По идее мне сейчас надо собирать материалы для культурологической выставки истории человеческого пениса. Но я нашла только фасцинум – муляж эрегированного члена, который носили мальчики Древнего Рима как символ своей потенции, плюс кое-что по сигарам (Фрейд, Граучо Маркс, Билл Клинтон) и решила свалить работу на аспирантов, чтобы полностью сосредоточиться на пении.
Благодаря моей бесстыдной саморекламе “Рок-амбар” забит. Все мои друзья здесь – а ведь завтра рабочий день. Пляжные прелестницы застолбили столик у самой сцены. А вот и сотрудники Бентли (кроме Лесли, та не в состоянии терпеть в свете рампы никого, кроме себя, даже из вежливости). Я вижу учительницу Джейка с женихом, Карен и Брэда, лапающих друг друга за столиком в глубине зала, своего зубного врача, домработницу, тренера по аэробике и, разумеется, Кэндис, которая задумчиво и одиноко сидит с бокалом вина на верхней галерее.
Я стою у бара, пью мелкими глотками холодную воду и дышу, как учила Кэндис: размеренно, глубоко, вдох – выдох. У меня то и дело схватывает живот, я успела дважды побывать в туалете. Стараюсь дышать глубже, потом вовсе задерживаю дыхание, и тут же начинает кружиться голова. Все шло хорошо – так, приятное волнение, – пока я вдруг не осознала, что рискую страшно опозориться. Что, если я забуду слова? Пущу петуха? Упаду в обморок? Запою не в той тональности, сфальшивлю, споткнусь, поднимаясь на сцену по шаткой дощатой лестнице? Вдруг меня начнет тошнить или вообще вырвет и я захлебнусь?
Ничего подобного не произошло. Все было гораздо хуже.
Около десяти вечера подошла моя очередь. До того я, с перебоями в сердце, в холодном поту, пережила пять выступлений. Беззубый семидесятилетний старикашка, игравший блюграсс на банджо. Немолодая домохозяйка с внешностью налогового бухгалтера и голосом Ареты Франклин. Гнусавый парень, весь в пирсинге, терзавший классическую гитару. Затем неряшливого вида барабанщик пятнадцать минут изображал Бадди Рича, а после страстная и начисто лишенная слуха Мейми Джин О’Генри пела блюз. Эдит Берри, хвала небесам, осталась дома с желудочным гриппом.
Наконец Джо Паттерсон берет в руки программку и подмигивает мне.
– А сейчас, леди и джентльмены, перед нами выступит особенная гостья! Это ее дебют в нашем “Рок-амбаре”. Приветствуем: Джу-у-улия Флэ-энеган!
Бешеные аплодисменты от столика пляжных прелестниц. Я с неизвестно откуда взявшейся уверенностью иду к сцене, но вижу лицо Майкла и понимаю, что просчиталась. Он снимает саксофон, прислоняет его к усилителю и говорит Фрэнку:
– Я пока посижу. – И, повернувшись ко мне, шепотом: – Удачи, Джулс.
Не понимаю, почему он ушел со сцены, думать об этом некогда. Нужно петь. Я поворачиваюсь к Кертису и шепчу:
– “Задор пропал”. Ре минор.
– Лады, детка, – подмигивает он, берет первый аккорд, второй, третий.
Я закрываю глаза и просто дышу. После двенадцатого аккорда шагаю к микрофону и начинаю петь свою песню, чувствуя каждое слово каждой клеткой тела, как учила Кэндис. И тут замечаю Эвана, привалившегося к стойке бара. Он поднимает бутылку с пивом, улыбается, и я, не слыша его голоса из-за одобрительных воплей и аплодисментов, читаю по губам: “Отпад”.
