Если я принесу домой крысу, придется лгать Майклу. Но надо подумать и о детях. Им не понравится тупая волосатая морская свинка, от которой провоняет весь дом. Я обещала им настоящего питомца, и они его получат. Я искренне считаю, что каждый ребенок должен познать радость заботы о живом существе, причем речь идет не о какой-нибудь бабочке, а о друге, способном на любовь и преданность.
Я приношу домой крысу и говорю Майклу, что это норвежская карликовая гладкошерстная морская свинка. Точнее, свин.
– Он, конечно, симпатичный. – Майкл сует руку в клетку и гладит нового члена семьи. Потом вынимает его из клетки и задумчиво произносит: – Только уж больно похож на крысу, тебе не кажется?
– Да, точно. Странно, правда?
Боже. БОЖЕ! Я обманула мужа! Пользуясь его доверчивостью, я под видом морской свинки, которой следовало быть копией любимцев кузена Эдварда, протащила в дом красноглазое лабораторное животное и теперь имею наглость настаивать, что это не крыса, а некая выдуманная мною зверюга. Чем я, спрашивается, лучше Джейка? Он тоже доказывал, что сэндвич с арахисовым маслом засунул в видеомагнитофон не он, а мистер Юджин Финкелополис из Мексики. Но я обещала привести детям друга и не намерена крушить их надежды, подсовывая вонючий, жирный, мохнатый тапок, который только и умеет, что гадить.
Майкл назвал крысу Гомером. Мне, грешнице, следовало бы умирать от раскаяния, но я дерзка и свободна. Я солгала мужу, чтобы получить желаемое, и не провалилась в преисподнюю. Теперь я чуточку меньше завишу от Майкла. И мне, к величайшему удивлению, это нравится.
Глава вторая
Поливалка у соседей на газоне выглядит как пулемет – агрессивно и устрашающе, и звук от нее не лучше. Вся семья – Уильям и Дженива Скафф и трое детей: Билли, Джорджи, Джина – занимается генеральной уборкой гаража, которую они проводят раз в полгода. Все вещи временно сложены на краю подъездной дорожки. Уильям ошпаривает цементный пол из специального агрегата, Дженива в чистом джинсовом комбинезоне и розовой в огурцах бандане на шее смазывает ролики. Дети обрызгивают свои велосипеды “Апельсиновым блеском” и протирают бумажными полотенцами. Харлей, жирный, противоестественно тихий бигль, посапывает в тенечке. Увидев этот ритуал в первый раз, я вяло подошла, осмотрела набор клюшек для гольфа и поинтересовалась, сколько они хотят за старую газонокосилку. И только когда Уильям молча закатил клюшки обратно в гараж, я, страшно смутившись, поняла, что мои соседи вовсе не устраивают распродажу, а чистят свой дебильный гараж. Никто из Скаффов не поднимает головы, когда я подъезжаю к своему дому, не машет рукой, не кивает, вообще не выказывает никакого соседского уважения.
В Дельфиниевом Уголке всегда так. Когда мы с Майклом переселялись из нашего съемного обшарпанного, крытого дранкой каменного домишки в этот край тупиков и газонов с баскетбольными кольцами, мне казалось, что нас ждет Эдем. Название “Дельфиниевый” наводило на мысли о прелестных фиолетовых цветочках, умных морских млекопитающих и вообще идиллических радостях: добродушные соседи, благоухающие сады, вечеринки всем кварталом, дети, дружно играющие в салочки.
Мы живем тут вот уже пять лет и до сих пор почти ни с кем не знакомы. Обитатели нашего квартала уезжают утром, скрываясь за тонированными стеклами, а в конце дня исчезают в гаражах за автоматически опускающимися дверьми. Я не вижу, как соседи ухаживают за своими садами – для этого нанимаются “люди”, точно так же, как для сбора листьев осенью и вывоза снега зимой. Здесь не принято устраивать совместные вечеринки на День труда: на это время все уезжают из города. Дети не играют на улице в салочки, потому что играют в хоккей, футбол, баскетбол в других местах, занимаются конным спортом или карате, посещают всякие факультативы. В крайнем случае сидят дома за видеоиграми или болтают по Интернету.
О соседях я могу судить в основном по их мусору. У семейства в конце улицы недавно родился ребенок – по вторникам в мусорном баке появляются банки из-под молочной смеси. Скаффы купили новую микроволновку, кто-то из Гилкристов худеет и сидит на “слим-фасте”, а Чепмены, вниз по улице, сменили матрас.
Энни как-то сказала, что наш микрорайон был обречен с самого начала, поскольку еще до появления первого дома застройщик снял со всей территории верхний слой почвы. Эрл Джей Джексон увез плодородную землю и продал за кругленькую сумму, оставив нам одни камни и паршивую красную глину. Понятно, отчего даже самые целеустремленные мои соседи не способны вырастить столь роскошных газонов, как на более дешевых участках.
– Дело в плодородии почвы, – любит изрекать Энни. – На что нам надеяться, если поганая сволочь Джексон упер отсюда всю почву.
Все полагают, что наша семья жила здесь всегда, оттого что мой муж адвокат и работает в “Уэллмане, Веймаре и Ботте”, но на самом деле этот эволюционный скачок произошел сравнительно недавно. Сердце Майкла до сих пор принадлежит старой работе – юридической консультации, где он представлял интересы малоимущих и зарабатывал немногим больше нашей теперешней домработницы, зато каждый день приходил домой полшестого вечера, и у него хватало времени и сил поиграть с детьми и заняться любовью со мной. Сейчас он работает до семи, а то и до восьми и нередко засыпает в гостиной с пультом от телевизора в руках. И все же он не променял бы свою “хондуцивик” на десяток “кадиллаков” и отказывается пользоваться услугами фирм, распыляющих по газонам гербициды. Как следствие, лужайка перед нашим домом выглядит куда менее благопристойно, чем у соседей, но моему мужу это безразлично. “Лучше уж сорняки, чем рак”, – утверждает он.
Я тоже в некотором роде изгой. В отличие от других дам с нашей улицы, которые в свободное время помогают в школьной библиотеке и заседают в родительском комитете, я сижу на зарплате. Я замдиректора Института Бентли.
Скажу со всей откровенностью: я люблю свою работу. По большей части. Я – сотрудник самого престижного учреждения, занимающегося исследованиями человеческой сексуальности, и неизменно вызываю живейший интерес в гостях. Мой офис – в двенадцати минутах от дома; когда дети выходят из школьного автобуса, я всегда их встречаю. Если они болеют или школа закрыта из-за снегопада, я могу работать дома. У меня приятные, нетребовательные сослуживцы. Моя работа была бы идеальной – если бы не начальница.
– Тебе у нас САМОЕ место, – воркующим голоском объявляет Лесли Кин через пятнадцать минут после начала собеседования.
Ее кабинет – нечто феерическое: настоящие Аппалачи из бумаг и папок, полупустых кофейных чашек, пепельниц, заваленных окурками со следами губной помады, треснувших горшков с филодендронами на разных стадиях умирания. На письменном столе – бутылочка безацетоновой жидкости для снятия лака, еще пепельницы, пачка глянцевых фотографий самой Лесли Кин, контракт с популярной нью-йоркской радиостанцией и две недопитые банки диетической колы.
Но, при столь отчаянном беспорядке вокруг, хозяйка кабинета – воплощение женственности в несгибаемой и блестящей, как шеллачная смола, оболочке, и готова в любую минуту предстать перед камерой. Кремово-фиолетовый двубортный костюм сидит на ней безупречно, фиолетовые туфли с ремешком на плоской подошве, похоже, красили на заказ, волосы – переливчатый шлем прядей цвета шампанского, платины, золотистого меда. Макияж матовый, по моде. Квадратные, длинные, идеально подпиленные ногти вряд ли позволяют ей набирать текст и вообще что-либо делать. Судя по безупречному состоянию кутикул, ими только вчера занимались вьетнамские маникюрши из северной части города.
