В лагере противника пропела труба, навстречу копейщикам Макса выехала рыцарская конница и начала выстраиваться в клин для проламывающего оборону удара.
— Красиво, — сказал Сулливан.
— Война — это прославляемое злодейство, — сказал я, но, посмотрев на вытянувшиеся лица рыцарей и недоумение в их глазах, добавил с воодушевлением: — А также дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!
Сулливан сказал мрачно:
— Для них сейчас даже больше чести, чем для нас.
— Господь знает, — ответил я с достоинством, — куда он ведет нас, а мы узнаем в конце пути.
Они смотрели с недоумением, восторгом и замешательством, когда пешие части, выдержав страшный тяжелый удар бронированной конницы, тут же переходили в наступление.
Макс вел их быстрым шагом, иногда переводил на бег, но зорко следил за противником, и перед новой атакой его копейщики всегда успевали сомкнуть строй и выставить длинные копья из балийского ясеня, лезвиями длиной в локоть.
Лучники осыпали атакующих градом тяжелых стрел, я поглядывал на лица своих военачальников, иногда мне чудилось, что и симпатии уже на стороне этих блестящих и безумно отважных рыцарей, которых — подумать только! — теснят пешие простолюдины.
Для меня же все, что происходит на поле, лишь повторяет многократно пройденные баталии на столе и бумаге, когда мы с Максом обговаривали каждую деталь, каждую мелочь и все варианты этих мелочей.
Тяжелая кровавая битва длилась несколько часов. В конце, когда от армии князя остались отдельные отряды, некоторые не выдержали ужасов кровавой жатвы и пытались прорваться там, где обратную дорогу загородили завалами люди Клемента и Мидля.
Но Макс заблаговременно отправил туда всех арбалетчиков, мотивируя тем, что среди лучников они бесполезны, те бьют навесным огнем из-за спин копейщиков, арбалетчики же с их прямым боем бесполезны. А вот с той стороны завала они оказались как никогда кстати: стальные болты пронзали доспехи рыцарей, как листья деревьев, а те немногие, что сумели оставить коней и прорываться через гору деревьев и трупов товарищей пешими, сталкивались с рыцарями Клемента, Сулливана и Мидля.
Князь дрался с элитной группой, а когда их смяли и вбили в землю, Альбрехт с сочувствием сообщил, что главнокомандующий пал с мечом в руке, как простой воин, сражаясь до последнего мгновения.
Я ехал на арбогастре через место битвы, не чувствуя ни радости, ни упоения. Покрытое трупами поле тянется в бесконечность, синее небо стало черным от налетевшего воронья, а от злобного карканья зазвенело в ушах и начала болеть голова.
На землю уже спустились целые стаи стервятников, торопливо рвут еще теплое мясо.
Я смотрел холодно и злобно, в груди настолько едкая горечь, что уже выжгла все и самоуничтожилась, не находя новой пищи. Это же столько сильных рабочих рук потеряно, столько крепких здоровых мужчин сейчас лежат, раскинув длани, а вороны выклевывают им глаза, а ночью волки и лисы придут выдирать внутренности?
Погибли сильнейшие, а слабые да больные остались дома. Что за поколения будут через сотни лет, если вот так будем взаимоистреблять самых сильных, молодых и здоровых?
Епископ Геллерий печально бродит по полю, выискивая раненых и давая отпущение грехов, с ним еще несколько священников, но, боюсь, им работы хватит надолго.
Увидев меня, тяжело вздохнул.
— Бог велит людям прощать…
— …но обществу предписывает наказывать, — договорил я. — Заканчивайте, ваше преосвященство. На самом деле, как вы понимаете, здесь уже все закончено. А нам, после короткого отдыха, двигаться дальше.
— Наших тоже полегло немало, — сообщил он невесело.
Я окинул взглядом священников и алхимиков, что оказывают помощь раненым прямо на поле, торопливо покинул седло и присоединился к спасающим жизни.
Холод все сильнее проникал в тело, я чувствовал, как превращаюсь в ледышку, отдавая силу паладина, но, увы, могу с легкостью вернуть с порога смерти двух-трех человек, с полдюжины тяжелораненых или дюжину с легкими ранениями, но не больше.
Меня унесли в шатер и отпаивали обжигающими настоями с горькими травами, раз уж от вина я отказался.
Из города прибыл Норберт, сообщил, что остатки мунтвиговцев оттуда выбил полностью, теперь Сэттлин всецело наш, в него уже входят победителями бриттские войска.
— А вас, сэр Ричард, — сказал он торжественно, — поздравляю с победой над крупной армией противника!
— Я пришел, увидел, — ответил я, — а Бог победил. Так что все поздравления ему… а также все жалобы.
Он усмехнулся.
— В битве я не участвовал, так что пройдусь пока по окрестностям, погоняю расплодившихся разбойников.
Я впал в забытье, затем в глубокий сон, а когда очнулся, чувствовал себя свеженьким, но только почему-то голодным. Хреймдар, он как раз дежурил возле меня, сообщил, что я проспал остаток вчерашнего дня и всю ночь, а теперь уже утро.
— Ничего себе, — сказал я ошалело, — давно я столько не…
— Мне кажется, — ответил он, — вы никогда и не истощали себя до такой степени. Это опасно. Хотя…
— Что хотя?
— Любые нагрузки, — сказал он с сомнением, — развивают. Но только постарайтесь не надорваться.
— Знаю, — буркнул я. — Раньше я и одного лечил с трудом. Что насчет того замка на горе?
Он оглянулся, на губах проступила ухмылка.
— Красивый… И такой нарядный, словно и не замок, а дворец. Владения сэра Джордана Беверейджа, владетельного лорда Бармачшира и Тюрстера. Это, кстати, последний крупный замок по эту сторону границы. А дальше уже Ирам!
— Ого, — удивился я, — откуда такие подробные сведения?
— Норберт, — ответил он лаконично.
— Ах да, — сказал я, — Норберт. Еще бы он не узнал, где мы и что вокруг. А что за сэр Беверейдж? Дочь у него есть?
— Нет, — ответил он со вкусом. — Сэр Беверейдж, когда узнал, что вы можете погостить у него, весьма обрадовался. А еще вскользь упомянул, как это хорошо, что у него нет дочери!
