А есть история про то, как Вишну воплотился в карлика Ваману. И попросил у царя демонов, Бали, столько земли, сколько сможет отмерить своими шагами. Бали рассмеялся, услыхав просьбу жалкого недоростка. Но согласился. А Вишну возьми да и прими истинный свой облик – космический. Первым шагом он покрыл всю землю, вторым – небеса, а третьим пнул Бали под зад и столкнул в подземный мир.
Даже Рама, единственный человек из аватар, хоть ему и приходилось то и дело напоминать, что он, как-никак, бог, – и тот не ударил в грязь лицом и отбил свою жену Ситу у Раваны, царя демонов из Ланки. Уж его-то не устрашил бы никакой крест. Как только грянула беда, он превзошел свои человеческие возможности и, исполнившись нечеловеческой силы, взял в руки оружие, которое не удержал бы ни один человек.
Бог должен быть Богом. Великим, всесильным, всемогущим. Только такой Бог может прийти тебе на выручку и уничтожить зло.
А этот Сын, вечно голодный и жаждущий, изнуренный, печальный и тревожный, поруганный и оскорбленный, вынужденный сносить нерадивых учеников и хулителей Своих, – какой же он бог? Самый обыкновенный человек – вот кто. Творил чудеса – ну да, только все больше по целительной части; ну накормил десяток-другой голодных; самое большее – укротил бурю да прогулялся чуток по воде. Разве это чудеса – так, баловство одно, вроде карточных фокусов. Да любой индуистский бог может в сто раз больше. А этот Сын, тоже мне бог, только и горазд языком чесать, байки Свои рассказывать. Сын этот, тоже мне бог, всюду ходил пешком – по эдакой-то жарище, – как какой-нибудь простолюдин, всю дорогу топал сандалиями по камням; а решив раз пустить пыль в глаза, уселся на обыкновенного осла – ничего себе скакун. Сын этот, тоже мне бог, умирал три часа, стеная, задыхаясь и обливаясь слезами. Какой же это бог? И что такого выдающегося в этом Сыне?
Любовь, сказал отец Мартин.
И Сын этот явился лишь однажды, давным-давно, далеко-далеко? К темному народу в тихой заводи на западной окраине Азии, на задворках позабытой империи? А Сам испустил дух еще до того, как седина успела тронуть Его голову? Не оставил ни одного потомка – только скудные, обрывочные воспоминания по себе, только покрывшиеся грязью жалкие закорючки? Погодите-погодите. Это даже не Брахман-отшельник. Это – себялюбивый Брахман, скупой Брахман, несправедливый Брахман, – Брахман, по сути дела, и вовсе не проявленный. Уж коли Брахману суждено иметь одного-единственного сына, отчего бы ему не показать такую же прыть, какой блистал Кришна, резвясь с пастушками, а? Чем объяснить эдакое божественное убожество? Любовью, неизменно повторял отец Мартин.
Благодарю покорно, лучше буду и дальше верить в любимого моего Кришну. В своем божественном ореоле он просто неотразим. А вы уж оставьте вашего Сына, вашего потного горемыку-болтуна при себе.
Так-то вот воспринял я того древнего равви-баламута – с недоверием и досадой в сердце.
Мы пили чай с отцом Мартином три дня кряду. И всякий раз, как только чашки наши звякали о блюдца, а ложки – о края чашек, я принимался его расспрашивать.
И ответ всякий раз был один и тот же.
Как же он мне надоел, этот Сын. С каждым днем Он раздражал меня все больше, и все больше недостатков угадывал я в Нем.
Какой же Он вздорный! Как-то утром в Вифании Бог проголодался; Богу угодно было покушать. И вот подходит Он к смоковнице. А время плодоносить еще не пришло – нет, стало быть, на дереве плодов. Бог-Сын рассержен. И ворчит: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек», – и смоковница чахнет прямо на глазах. Так говорит Матфей, а следом за ним и Марк.
Позвольте, разве виновата смоковница, что время плодоносить еще не пришло? Зачем было делать так, чтобы неповинное дерево враз зачахло?
Я никак не мог выбросить Его из головы. И сейчас не могу. Целых три дня я только про Него и думал. Чем меньше Он мне нравился, тем глубже западал в душу. И чем больше я узнавал о Нем, тем меньше хотел с Ним расставаться.
В последний день, за несколько часов до отъезда из Муннара, я кинулся бегом на холм – тот, что слева. Поступок, скажу вам, чисто христианский. Христиане вечно спешат. Только поглядите на мир, сотворенный в семь дней. Даже в символическом смысле творение это – жуткий хаос. У любого, кто вышел из лона религии, где борьба за одну-единственную душу похожа на бесконечный марафон длиной в столетия и с участием бессчетных поколений, передающих друг дружке эстафетную палочку, от стремительно-дерзновенной поступи христианства голова пойдет кругом. Если индуизм сродни неспешному течению Ганга, христианство подобно суматохе в Торонто в часы пик. Религия эта легкокрыла, как ласточка, и неудержима, как скорая помощь. Она вспыхивает на пустом месте – и сгорает в одночасье. Еще мгновение – и ты пан или пропал. Христианство глядит назад – в прошлое, хотя, в сущности, живет мигом единым, вернее, сегодняшним днем.
Я забрался на холм. Хотя отца Мартина не было ДОМА – увы, табличка его была перевернута, – хвала Богу, он все же оказался на месте.
Едва переведя дух, я выпалил:
– Отец, хочу быть христианином, можно? Он улыбнулся:
– Ты им уже стал, Писин, – в сердце. Всякий, кто с открытой душой принимает Христа, считается христианином. И ты принял Христа здесь, в Муннаре.
Он погладил меня по голове. Хотя на самом деле – как будто оглушил. Прикосновение его руки гулко отдавалось в голове – БУМ-БУМ-БУМ.
Я думал, от радости у меня разорвется сердце.
– Вот приедешь опять, еще чаю попьем.
– Конечно, отец.
И он добродушно улыбнулся. Улыбкой Христа.
Я зашел в церковь – на этот раз без всякой опаски: теперь это и мой дом. И помолился Христу – живому. Потом опрометью сбежал с холма, того, что слева, и так же быстро взбежал на другой холм, тот, что справа, – и возблагодарил Господа Кришну за то, что он свел меня с Иисусом Назореем, самым человечным из богов.
Глава 18
Ислам не заставил себя долго ждать – не прошло и года. Мне было пятнадцать – самое время познакомиться с родным городом вплотную, облазить все уголки и закоулки. Мусульманский квартал оказался в двух шагах от зоопарка. Тихие узкие улочки, домики с арабской вязью и полумесяцами на фасадах.
Я дошел до Мулла-стрит. Взглянул одним глазком на Джамия Масджид – Великую мечеть. Внутрь, ясное дело, я ни ногой. Ислам, поговаривали, еще хуже христианства: богов и того меньше, жестокости не в пример больше, а уж о мусульманских школах я отродясь доброго слова не слыхал. Так что внутрь, думал я, ни-ни, дураков нет. Правда, там пусто, но так и что с того? Все равно снаружи все видно. Стены чистые, белые, только по углам зеленая кайма; внутри ни души. Длинные соломенные циновки на полу. Крыши, кажется, вовсе нет, только два стройных желобчатых минарета тянутся к небу на фоне высящихся позади кокосовых пальм. Ничего такого «священного». Да и вообще ничего особенного: уютное, спокойное местечко, и все тут.
На том я и двинулся дальше. За мечетью лепились друг к другу вдоль улицы обшарпанные лачуги: одинаковые крылечки под навесами, выцветшая зелень оштукатуренных стен. В одном из домишек оказалась лавка. Первым делом мне бросилась в глаза полка, заставленная пыльными бутылками апельсинового «Тамзап», и четыре прозрачные пластиковые банки, до половины засыпанные леденцами. Но по-настоящему тут торговали чем-то другим: какими-то белыми плоскими кругляшами. Я подошел поближе. Смахивало на пресные лепешки. Я ткнул пальцем – тесто сухо хрустнуло. Да им, небось, в четверг сто лет будет! И кто их купит? Я взял одну и потряс – разломится или нет?
