— Предмет его гордости — хвост, который, превышая длину тела, обладает подвижностью руки и хваткой удава, окольцевавшего жертву…
— А также прекрасно координирован, — подхватил мастер. — Хвостом Вергилий играет в шахматы. Он…
Генри жестом его остановил:
— Хвост обладает хваткой удава, но вместе с тем так гибок и послушен, что им можно передвинуть пешку на шахматной доске.
Что еще отметила бы Беатриче? — подумал Генри и заглянул в обезьяний рот.
— Почему все забывают о его великолепных зубах? Или вот еще деталь, которую нельзя не упомянуть: красивые темные ногти — блестящие и чуть выпуклые, они посверкивают на всех пальцах, точно крупные росинки.
Генри понравилось говорить от имени ослицы.
— Прекрасно… замечательно… — бормотал таксидермист, строча по листку.
— Не могу обойти молчанием еще одну привлекательную особенность, которой славится его особь, — мех. — Генри пробежал пальцами по спине Вергилия. — Он мягкий, густой и блестящий; на спине оттенок краснокирпичный, а на голове и конечностях — скорее каштановый. Когда Вергилий взбирается на дерево или скачет с ветки на ветку, каждое его движение отточено и легко, он переливается, точно расплавленная медь, ослепляя меня, четвероногую, прикованную к земле ослицу.
— Вылитый Вергилий! — воскликнул таксидермист.
— Вот и хорошо.
Дать словесное описание того, что видишь, было совсем несложно, но Генри получил удовольствие. Он уже отвык от подобной работы.
— А что насчет вопля?
Таксидермист перемотал пленку и нажал «воспроизведение». В магазине Эразм тотчас откликнулся, но на него не обратили внимания.
— Качество записи неважное, — сказал Генри.
— Согласен. Ее сделали сорок с лишним лет назад в джунглях верховий Амазонки.
Казалось, вой доносится из далекого далека и, пробиваясь сквозь помехи, одолевает бездну времени и пространства.
— Не знаю… трудно охарактеризовать… — задумался Генри.
Под аккомпанемент Эразма таксидермист еще раз прокрутил пленку.
Генри покачал головой:
— Пока на ум ничего не приходит. Звуки описывать непросто. Да еще собака отвлекает.
Мастер тупо смотрел перед собой.
«Что, огорчен? Раздосадован?» — подумал Генри.
— Ладно, подождем, когда снизойдет вдохновение. — Он чувствовал, как наваливается усталость. — Знаете что? Я поразмыслю, а вы пока напишите мне о таксидермии. Особо не усердствуйте — так, черкните пару мыслей. Хорошее упражнение для писателя.
Таксидермист неопределенно качнул головой.
— Не хотите дать мне свою пьесу? — спросил Генри. — Я бы прочел и поделился впечатлением.
— Не хочу, — отрезал таксидермист. Решительная точка в отказе прозвучала как удар судейского молотка — обжалованию не подлежит, разъяснений не будет. — Возьмите плеер. Послушайте еще раз, пока размышляете.
Генри не стал торговаться.
— Я заметил, вы разглядывали череп на золоченом штыре, — продолжил мастер.
— Да, поразительная вещица.
— Это череп ревуна.
— Вот как? — поежился Генри.
— Да.
— Вергилия?
— Нет, его череп на месте.
†
Через полчаса истомившийся Эразм вытянул хозяина из магазина. Было хорошо вновь оказаться на свежем воздухе. Генри уже опаздывал на репетицию, но зашел в бакалейную лавку и спросил воды для Эразма. Продавец любезно подал миску.
— Интересный магазин тут за углом, — сказал Генри.
— Ага. Он там со времен динозавров.
— Что за человек его владелец?
— Чокнутый старик. Цапается со всеми соседями. Ко мне заходит лишь купить груш с бананами и отко-пировать бумаги. Ничего другого.
— Наверное, любит фрукты и не имеет копира.
— Наверное. Я поражаюсь, как он еще держится. Неужели кому-то нужны чучела трубкозубов?
Генри умолчал о бесценном обезьяньем черепе в своей сумке, которую осторожно поставил на пол. Для благополучной транспортировки череп и стеклянный колпак были тщательно упакованы. Генри еще глянулся волк — не бегущий, а созерцатель, — но он сдержал свой порыв.
Бакалейщик покосился на плеер, лежавший на прилавке:
— Экое старье! С детства такого не видел.
— Старый, но безотказный. — Подхватив свой драгоценный груз, Генри направился к двери. — Спасибо за воду.
В такси Эразм свернулся на полу и тотчас уснул. Генри думал о таксидермисте: бесстрастное лицо, не выдающее мыслей и чувств, скорее некрасиво. Но темные пронзительные глаза! Рядом с ним неуютно, однако он излучает некий магнетизм. Или же притягательны чучела со стеклянными глазами? Странно, что человек, так тесно связанный с животными, никак не откликнулся на появление живого зверя — на Эразма даже не взглянул.
Прям тебе инкогнито в маске! Однако он получил задание написать о своем ремесле. Может, хоть немного выйдет из образа сфинкса? Ну и денек! Хотел лишь бросить открытку, а теперь нагружен покупкой и приговорен вернуться в «Таксидермию Окапи».
Дома Генри сразу поделился с женой:
— Я встретил потрясающего человека. Старый таксидермист. Невероятный магазин, забитый его творениями. Кстати, его зовут Генри. Странный тип. Написал пьесу и просит меня о помощи.
— Какой?
— С текстом, я полагаю.
— О чем пьеса?
— Сам толком не знаю. Два действующих лица: обезьяна и ослица, которые говорят лишь о еде.
— Детская, что ли?
— Вряд ли. Она мне напомнила… — Генри осекся, не пожелав сказать, о чем ему напомнила пьеса. — Обезьяна редкого вида.
Сара покачала головой:
— Значит, тебя захомутали в соавторы, а ты даже не знаешь, в чем там дело?
— Похоже, так.
— Но ты воодушевлен. Это приятно.
Сара была права: мысли Генри неслись вскачь.
†
На другой день он пошел в центральную библиотеку, чтобы узнать о ревунах, и выяснил кучу всякой всячины: скажем, в их стаях главенствует материнская линия, они не оседлы, но в поисках пищи скитаются по лесу, стараясь избегать опасностей. Вечером Генри запер Эразма в дальней комнате и вновь прокрутил пленку, пытаясь описать вой, каким он слышится Беатриче. Помнится, ослица поджидает Вергилия, ушедшего на промысел, и разговаривает с воображаемым собеседником.
Беатриче: Что касаемо свойства, давшего название его породе, то могут ли слова передать нечто поражающее слух? Слова — всего лишь холодные, склизкие жабы, которые тужатся постичь эльфов, танцующих на лугу. Но иного не дано, и я попытаюсь.
