Генри перечел монолог Вергилия в одном длинном предложении, представив, как он прозвучит в темпераментном актерском исполнении. Впечатляли смена местоимений от «некто» до «ты» и ироничная фраза «жизнь, так сказать, победоносно шествует дальше». Вспомнилась «безудержная пустопорожняя радость» из штопального набора. Текст сопровождала отпечатанная записка в обычном лаконичном стиле:
В моей истории нет истории.
Она зиждется на факте убийства.
Ни «здравствуйте», ни «до свиданья». Генри пытался разгадать, почему таксидермист прислал именно эту сцену и такую записку. Красная тряпка страданий — знак его собственной тревоги? Пустопорожняя радость — просьба о помощи человека в крайнем отчаянии? Надо бы повидать старика.
После «разоблачения» отношение к Генри со стороны партнеров несколько изменилось. Он был прежним, но чувствовал, что его воспринимают иначе. В разговорах его реже перебивали, но и реже к ним приглашали. Режиссер попеременно был с ним то суров, то мягок. Генри знал, что все поправимо — время и общение вновь выровняют отношения. Просто накануне премьеры все это слегка напрягало.
Учитель музыки был в курсе. «Тайна» всплыла в разговорах до и после уроков. Улыбнувшись, наставник шлепнул себя по лбу. Он читал знаменитую книгу Генри — дочка подсунула. Было приятно, что учитель горд учеником, однако на занятиях это отразилось лишь сменой метафор. Волы и прочая домашняя живность больше не поминались. Теперь кларнет был диким зверем, которого требовалось приручить.
Премьере «Натана Мудрого» сопутствовали обычные суета, мандраж и накладки, но «достоверность» все окупила. Спектакль, который две недели подряд играли с четверга по воскресенье, вроде бы шел хорошо, но впечатление обманчиво, когда сам занят в постановке. Во всяком случае, рецензии были положительные.
А потом у Сары отошли воды. Она сразу легла. Вскоре начались схватки. Поехали в роддом. За сутки Сара превратилось в чумазое животное, которое после долго пыхтенья, скулежа и визга исторгло из себя кусочек плоти — согласно расхожему описанию, красный, морщинистый и склизкий. Существо, похожее на обезьянку или пришельца, подавало какие-то слабые знаки, но для Генри они были громогласным призывом к человечности. Он не мог оторвать глаз от ребенка и ошалело про себя повторял: мой сын, мой сын Тео.
Даже в вале событий — смерть Эразма и Мендельсоны, спектакль, прибытие Тео — Генри думал о таксидермисте и его пьесе. Творческие муки старика чем-то вдохновляли. Вопреки разнице писательских положений, он был коллегой, Гефестом, трудившимся в кузне.
Для мыслей о таксидермисте имелась и другая причина: подтвердились догадки о подлинной теме пьесы.
†
Это произошло в одну из беспокойных ночей, в которые плач маленького Тео внес новый распорядок. Несомненно, свою роль сыграли и переживания последнего времени: горе, стресс, радость. Независимо от психологических объяснений, имя само возникло в голове Генри, когда он ненадолго забылся сном, точно приговоренный к пытке бессонницей. Имя так настойчиво пробуравило его забытье, что он мгновенно очнулся и вскрикнул: «Эммануэль Рингельблюм!»
Очумелый от недосыпа, Генри сел к компьютеру и просмотрел свое эссе из книги-перевертыша. Имя Рингельблюм встречалось, но адреса не было. Генри пролистал файлы с подготовительными материалами. Они снабдили подробностями, но адреса тоже не дали. В результате он нашелся там, откуда следовало начать поиск, — в Интернете, этой воистину Сети, которую забрасываешь в необозримую даль и всегда вытягиваешь с поразительным уловом, невесомым для ее волшебных ячеек. В поисковой строке Генри набрал «улица новолипки 68» и через четыре десятых секунды получил ответ.
Наутро он, разбитый, небритый и взъерошенный, точно бомж, отправился к таксидермисту, захватив с собой немногочисленные эпизоды пьесы: первую сцену с грушей, собственного сочинения монолог Беатриче о вопле Вергилия и сцену о красной тряпке страданий и пустопорожней радости. Генри сам не знал, зачем их взял. Может, подспудно решил выложить все на стол и распрощаться с таксидермистом. Подходя к магазину, он вспомнил о записке:
В моей истории нет истории.
Она зиждется на факте убийства.
Чьего убийства?
Вновь восхитил удивительный окапи. Знакомо звякнул дверной колокольчик. Поразительная пещера зверей. Генри вспомнил об Эразме и Мендельсоне. Перехватило горло, защипало в глазах. Даже мысли не возникло заказать их чучела. Последний взгляд, последнее объятье, и он смирился с тем, что больше никогда их не увидит.
По-всегдашнему проворно возник старик. Он замер, бросил тяжелый взгляд и, не сказав ни слова, скрылся в мастерской. Генри был ошарашен. Ведь они всего лишь знакомцы. Да, весьма долго обсуждали драматургические потуги старика, но разве это отменяет элементарную вежливость? Или допуск в интимную сферу творчества их так породнил, что таксидермист позволяет себе бесцеремонность, какую обычно приберегают для самых близких? Генри предпочел так расценить поведение хозяина. Несмотря на усталость, он был воодушевлен своим новоявленным отцовством и размягчен воспоминанием об Эразме и Мендельсоне. Трений не хотелось. Глубоко вздохнув, Генри прошел в мастерскую.
Таксидермист разглядывал ворох бумаг на конторке. Генри привычно сел на табурет.
— Как ваше настоящее имя? Что еще вы скрываете? — не поднимая глаз, буркнул таксидермист.
— Меня зовут Генри Л'Оте, — мягко ответил Генри. — Я пишу под псевдонимом. Извините, что долго не заглядывал — был очень занят. У меня родился сын. А Эразма — помните мою собаку? — пришлось усыпить.
Таксидермист молчал. Черт, я будто извиняюсь за рождение сына и смерть пса, подумал Генри. Что, дед обижен или сердит? Поди знай. Но он не вправе дуться. Я ему ничего не должен. Мне повезло, ему нет. Он безуспешно парится над пьесой, а я, новоиспеченный отец, счастливо живу на доход от успешного романа. Стоит ли злиться на несчастного старика?
— В штопальном наборе Кошмаров значится «улица Новолипки, шестьдесят восемь», — продолжил Генри. — Где это?
— Вымышленный адрес, где обустроят архив всего, что связано с Кошмарами. Там сохранят каждое воспоминание, отчет и рассказ, каждую фотографию и пленку, стихотворение и новеллу. Все это можно отыскать на улице Новолипки, шестьдесят восемь.
— Где она расположена?
— В уголке сознания всякого человека, на декоративной тарелке любого города. Это символ, придуманный Беатриче.
— Почему «Новолипки»? Что за странное слово?
— Расплакавшись, Беатриче подумала: «Ну вот, липкие сопли пустила», а потом сократила фразу.
— Почему дом шестьдесят восемь на этой улице Ну-вот-липкие-сопли-пустила?
— Просто так. Первый попавшийся номер.
Старик лгал. Новолипки была и есть улица в Варшаве, где после Второй мировой войны в доме 68 нашли десять железных ящиков и два молочных бидона, набитые разнообразными архивными материалами. В них были монографии, свидетельства, схемы, фотографии, рисунки, акварели, вырезки из подпольных газет, а также официальные документы — указы, плакаты, продуктовые карточки, удостоверения личности и прочее. Громадный документальный материал оказался подробной хроникой жизни и запрограммированной смерти Варшавского гетто с 1940-го по 1943 год, когда после восстания узников оно было уничтожено. Под руководством Эммануэля Рингельблюма свидетельства собрала группа историков, экономистов, врачей, ученых, раввинов, социальных работников и людей других профессий. Обычно они встречались по субботам и потому дали своей группе кодовое название Онег-Шаб-бат, что в переводе с иврита означает «субботняя радость». Большинство из них погибли в гетто или в процессе его ликвидации.
