Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и
совершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с
Бескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этаж
и спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила
Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, и
пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло,
зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно
закричал под музыку: «Аллилуйя!!» это ударил знаменитый Грибоедовский джаз.
Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке
нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы
сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал
Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье.
Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем,
плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых
рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие,
писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется,
режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители
поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий,
Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в
стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с
бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая,
доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие
кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: «Виноват, гражданин!» Где-то в
рупоре голос командовал: «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!» Тонкий
голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда
покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в
кухню. Словом, ад.
И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый
красавец с кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои
владения. Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил
фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти
пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в
Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой
головой.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских
морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за
ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не
было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И
плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то
бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..
И вдруг за столиком вспорхнуло слово: «Берлиоз!!» Вдруг джаз
развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. «Что, что, что,
что?!!» – «Берлиоз!!!». И пошли вскакивать, пошли вскакивать.
Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле
Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не
сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать
ее.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее
посылать? В самом деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма
тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью
шею сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая
телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.
Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и
стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а
потом и в открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же
куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными
останемся? Да ведь мы-то живы!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько
журналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что
приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут же
прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из
ресторана всех двенадцать членов правления, и в срочно начавшемся в кабинете
Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве
колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытии
доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием.
А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до
закрытия, то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже
совершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо
больше, чем известие о гибели Берлиоза.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот
Грибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах
прокричал:
– Тю! Вы только поглядите!
Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки
вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали
приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к
ресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как
закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза.
Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы
покурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить
ему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато
улыбаясь.
И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно
вступило на веранду. Тут все увидели, что это – никакое не привидение, а Иван
Николаевич Бездомный – известнейший поэт.
Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на
груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся
изображением неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван
Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была
свеже изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на
веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся
набок кружки на пол.
Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:
– Здорово, други! – после чего заглянул под ближайший столик
и воскликнул тоскливо: – Нет, его здесь нет!
Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:
– Готово дело. Белая горячка.
А второй, женский, испуганный, произнес слова:
