Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и
то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи,
на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже
гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые
занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это
время бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу... Нужно ли
говорить, что она не вернулась!
Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во
втором часу ночи. Что с ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы
других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и будто
бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром выяснилось, что и Анфисы
нет!
Об исчезнувших и о проклятой квартире долго в доме
рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта сухая и набожная
Анфиса будто бы носила на своей иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять
крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном
сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами
собой какие-то несметные сокровища в виде тех же бриллиантов, а также золотых
денег царской чеканки... И прочее в этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не
ручаемся.
Как бы то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной
только неделю, а затем в нее вселились – покойный Берлиоз с супругой и этот
самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только они попали
в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного
месяца пропали обе супруги. Но эти не бесследно. Про супругу Берлиоза
рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а
супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор
Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату,
но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...
Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и
потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости...
Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету. Пытался позвать на помощь
Берлиоза, дважды простонал: «Миша... Миша...», но, как сами понимаете, ответа
не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.
Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках,
трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не
определил.
Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему
помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.
Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в
трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей,
покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с
воротником и галстуком, в кальсонах и в носках.
Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел
неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.
Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью
глаза на неизвестного.
Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым
голосом и с иностранным акцентом следующие слова:
– Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!
Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее
усилие, Степа выговорил:
– Что вам угодно? – и сам поразился, не узнав своего голоса.
Слово «что» он произнес дискантом, «вам» – басом, а «угодно» у него совсем не
вышло.
Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы
с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:
– Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего
пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!
Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:
– Извините... – надел их и хрипло спросил: – Скажите, пожалуйста,
вашу фамилию?
Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему
иголку в мозг, причиняя адскую боль.
– Как? Вы и фамилию мою забыли? – тут неизвестный улыбнулся.
– Простите... – прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье
дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и
что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
– Дорогой Степан Богданович, – заговорил посетитель,
проницательно улыбаясь, – никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому
мудрому правилу, – лечить подобное подобным. Единственно, что вернет вас к
жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.
Степа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил,
что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
– Откровенно сказать... – начал он, еле ворочая языком, –
вчера я немножко...
– Ни слова больше! – ответил визитер и отъехал с креслом в
сторону.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике
сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в
вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец,
водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Степу то, что
графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно – он помещался в
полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени
болезненной и ловко налил ему полстопки водки.
– А вы? – пискнул Степа.
– С удовольствием!
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец
одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа
выдавил из себя слова:
– А вы что же... закусить?
– Благодарствуйте, я не закусываю никогда, – ответил
незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюлю – в ней оказались сосиски в
томате.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали
выговариваться слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело
вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и
возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор у
«Метрополя», был еще при этом какой-то актер не актер... с патефоном в
чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого
патефона. Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной...
черт ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.
