Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий
довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило
в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону
и, подходя к ней, ответил:
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно
неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а?
Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю,
дальше!
И гость продолжал:
– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев,
спросила так:
– Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с
нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал
себя стесненным.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.
– А какие?
– Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато
улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки
поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в
руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из
рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке
с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста,
ничего.
– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы могли бы
и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал:
– Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке,
и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так,
что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не
видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...
– С кем? – спросил Бездомный.
– С этой... ну... этой, ну... – ответил гость и защелкал
пальцами.
– Вы были женаты?
– Ну да, вот же я и щелкаю... на этой... Вареньке,
Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не
помню.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она
вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло,
она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день
уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на
набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто
знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же,
на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала
эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с
утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За
десять минут я садился к оконцу и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая
калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил,
просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город
устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне
моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну,
кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я
испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка
показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без
стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми
накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца,
постукивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но
исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, – я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так
никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке,
где мне принадлежал этот подвал, знали, конечно, видели, что приходит ко мне
какая-то женщина, но имени ее не знали.
– А кто она такая? – спросил Иван, в высшей степени
заинтересованный любовной историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого
не скажет, и продолжал свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг
друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно
уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за
сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые
полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни
своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка
сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день
возлюбленные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой
передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный
больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и
накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и
мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить
последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От
картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике
слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки,
белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились
долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в
волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а
перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних
полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков.
Она сулила славу, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она
дожидалась этих обещанных уже последних слов о пятом прокураторе Иудеи,
нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила,
что в этом романе ее жизнь.
