– Даже вы? – своим изумлением выражая комплимент, сказал
игемон.
– Увы, даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит
эти деньги сегодня вечером, это я знаю. Его сегодня вызывают во дворец Каифы.
– Ах, жадный старик из Кириафа, – улыбаясь, заметил
прокуратор, – ведь он старик?
– Прокуратор никогда не ошибается, но на сей раз ошибся, –
любезно ответил гость, – человек из Кириафа – молодой человек.
– Скажите! Характеристику его вы можете мне дать? Фанатик?
– О нет, прокуратор.
– Так. А еще что-нибудь?
– Очень красив.
– А еще? Имеет, может быть, какую-нибудь страсть?
– Трудно знать так уж точно всех в этом громадном городе,
прокуратор...
– О нет, нет, Афраний! Не преуменьшайте своих заслуг!
– У него есть одна страсть, прокуратор. – Гость сделал
крохотную паузу. – Страсть к деньгам.
– А он чем занимается?
Афраний поднял глаза кверху, подумал и ответил:
– Он работает в меняльной лавке у одного из своих
родственников.
– Ах так, так, так, так. – Тут прокуратор умолк, оглянулся,
нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: – Так вот в чем дело – я получил
сегодня сведения о том, что его зарежут сегодня ночью.
Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но
даже немного задержал его, а после этого ответил:
– Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне.
По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.
– Вы достойны наивысшей награды, – ответил прокуратор, – но
сведения такие имеются.
– Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?
– Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они
случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя
должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно
еще меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных
друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы,
сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги,
полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю
проклятые деньги!»
Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на
игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:
– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную
ночь получить подобный подарок?
– Не только не приятно, – улыбнувшись, ответил гость, – но я
полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.
– И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться
этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.
– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил Афраний, –
но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним.
Ведь подумать только, – гость, говоря, обернулся и продолжал: – выследить
человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть
деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?
– И тем не менее его зарежут сегодня, – упрямо повторил
Пилат, – у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня
обмануло, – тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.
– Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и
вдруг спросил сурово: – Так зарежут, игемон?
– Да, – ответил Пилат, – и вся надежда только на вашу
изумляющую всех исполнительность.
Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:
– Имею честь, желаю здравствовать и радоваться.
– Ах да, – негромко вскричал Пилат, – я ведь совсем забыл!
Ведь я вам должен!..
Гость изумился.
– Право, прокуратор, вы мне ничего не должны.
– Ну как же нет! При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа
нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас.
– О прокуратор, это какая-нибудь безделица!
– И о безделице надлежит помнить.
Тут Пилат обернулся, поднял плащ, лежащий на кресле сзади
него, вынул из-под него кожаный мешок и протянул его гостю. Тот поклонился,
принимая его, и спрятал под плащ.
– Я жду, – заговорил Пилат, – доклада о погребении, а также
и по этому делу Иуды из Кириафа сегодня же ночью, слышите, Афраний, сегодня.
Конвою будет дан приказ будить меня, лишь только вы появитесь. Я жду вас!
– Имею честь, – сказал начальник тайной службы и,
повернувшись, пошел с балкона. Слышно было, как он хрустел, проходя по мокрому
песку площадки, потом послышался стук его сапог по мрамору меж львов. Потом
срезало его ноги, туловище, и, наконец, пропал и капюшон. Тут только прокуратор
увидел, что солнца уже нет и пришли сумерки.
Глава 26
Погребение
Может быть, эти сумерки и были причиною того, что внешность
прокуратора резко изменилась. Он как будто на глазах постарел, сгорбился и,
кроме того, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив
взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась
праздничная ночь, вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому
прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле. Допустив малодушие
– пошевелив плащ, прокуратор оставил его и забегал по балкону, то потирая руки,
то подбегая к столу и хватаясь за чашу, то останавливаясь и начиная
бессмысленно глядеть на мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней какие-то
письмена.
За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска.
Потирая висок, в котором от адской утренней боли осталось только тупое, немного
ноющее воспоминание, прокуратор все силился понять, в чем причина его душевных
мучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя. Ему ясно было, что
сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет
исправить какими-то мелкими и ничтожными, а главное, запоздавшими действиями.
Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старался внушить себе,
что действия эти, теперешние, вечерние, не менее важны, чем утренний приговор.
Но это очень плохо удавалось прокуратору.
