– Не печалься о Милоше, высунь-ка лучше нос из-за своего камня, если не трусишь. Отправлю тебя без носа к твоей зазнобе в Ужице.
Так переругивались они целыми часами. Особенно старался не остаться в долгу Марко Даиджич. И за эту свою страсть поругаться с боснийцами он заплатил головой.
На третий день прибыл из Ужице бронетранспортер. Теперь нам было невмоготу высовываться из окон, поскольку бронетранспортер поливал дом из крупнокалиберного пулемета так, что отваливалась штукатурка с внутренней стороны стен. Это сильно мешало нам вести наблюдение. Тогда Зеренкович умудряется залезть на сгоревшую крышу и выстрелом из гранатомета поджечь бронетранспортер. Пока из него выскакивали боснийцы, мы метко стреляли одиночными патронами. Патронов все меньше и меньше. Гранатомет можно использовать разве что как дубину.
В передышках двое боснийцев пробрались за развалины насосного помещения и начали поносить Марко Даиджича на все лады. Особенно доставалось родным парня. Юноша в ответ бешено ругал боснийцев, припав к маленькому окошку, забранному железной решеткой. Откуда нам было известно, что в рядах боснийцев находится Джанко? Он караулил Марко Даиджича, пока не взял его на мушку. Неожиданно из укрытия прозвучал выстрел. Пуля пролетела между прутьями решетки, куда бы, кажется, и пчела не пролезла, и разворотила юноше правую половину черепа, так что мозг вывалился наружу. Андрия, в это время защищавший дом с другой стороны, бросился к нему. Он только перекрестился над умирающим и тут же принялся свистеть и осыпать бранью боснийцев, чтобы они не поняли, что товарищ его погиб. Но те догадались и уже ликовали:
– Сдавайся, Зеренкович! Погибнешь без толку!
– Сдавайся, погиб твой дружок!
– Куда же он делся? Что не воркует больше? В рощице боснийцы целуются с Джанко, не боясь наших выстрелов, поскольку мы бережем патроны, похлопывают его по плечу, а тот горделиво расхаживает среди них, полный достоинства, словно памятник себе воздвиг. И винтовка его еще дымится.
Обрадовавшись успеху, боснийцы решили вечером ударить по дому с двух сторон и захватить Андрия живым или мертвым. Нас, остальных, они не считают за противника. Для них мы словно и не существуем. Попытка сорвалась, поскольку мы забросали их последними ручными гранатами, а одного я оглушил кирпичом, спрыгнув в пролет разрушенной лестницы прямо ему на голову. Теперь у нас трофейный автомат и граната. Кроме того, у нас есть заложник. Но я не знал, что этому заложнику осталось жить не более десяти часов.
…На следующий день, рано утром, среди врагов появляется дряхлый старик, и боснийцы долго советуются. Нам видно, что старика начинают бить. А потом вытолкнули к дому. Андрия только зубами скрежетал. Оказывается, боснийцы откопали этого старика в соседнем селении, и он – родственник Зеренковича.
Старик шел по открытому пространству, разделяющему нас и боснийцев. В траве валялись брошенное боснийцами при позорном бегстве после ночной атаки оружие. Старик шел осторожными маленькими шажками. В доме было тихо. Дойдя до большого камня, лежавшего среди пустыря, шагах в пятидесяти от дома, старик опасливо огляделся и, бросив быстрый и испуганный, как у зайца, взгляд в ту сторону, где прятались боснийцы, повернулся к нам и начал разглядывать высоко расположенные окна. Он все больше горбился. Опершись ладонями о колени, почти присел на корточки. Вокруг стояла глухая тишина прохладного утра. Наконец, он негромко, отрывисто позвал:
– Андрия! Сдавайся…
Откашлявшись, крикнул громче:
– Эй-эй, Андрия! Сдавайся…
Трижды звал он нашего предводителя плаксивым старческим голосом, потом помолчал немного, словно уверяя себя в том, что Зеренкович узнал его по голосу и, укрывшись, смотрит на него и слушает.
– Сволочи, – шепчет Андрия, – это мой дядя. Ему восемьдесят лет…
Старик стоял молча, потом вдруг снял руки с колен и вытянул шею. Волосы на его голове встали дыбом, словно живые; заколыхались складки одежды. Он сложил руки рупором, приложил ко рту и крикнул уже совсем другим голосом:
– Не сдавайся живым, Андрия, не сдавайся ни за что!
Среди боснийцев, которые из-за деревьев и заслонов внимательно следили за стариком, выжидая, что он скажет и как ответит Зеренкович, наступило минутное замешательство. Каждый как бы спрашивал самого себя, так ли он расслышал, и, не веря собственным ушам, пытался прочесть ответ на лице соседа. А на всех лицах было одинаковое недоумение. Старик же повторял свой наказ:
– Слушай меня, Андрия, не попадайся живым в руки боснийцам. Верь моему слову, я знаю, что они тебе готовят.
Среди боснийцев все еще царила растерянность. В чувство их привел лишь охрипший от бешенства голос Джанко:
– Пали! Стреляй!
Теперь все вдруг подхватили этот резкий, злобный приказ и один за другим закричали:
– Стреляй! Стреляй!
Все кричали, но еще никто не выстрелил, так как не был к этому готов. А внизу, на пустыре, старик в это время все твердил и твердил Зеренковичу, чтоб тот не сдавался живым. Но теперь среди вражеских криков его голос был еле слышен:
– Не сдавайся…
Раздался первый выстрел, он заглушил слова, но пуля пролетела мимо. Сразили старика автоматными очередями сразу несколько боснийцев. Дядюшка Зеренковича как-то странно согнулся, мягко, словно лист, упал на землю и скрылся в осенней пожухлой траве за тем серым камнем, за которым стоял.
Боснийцы сделали еще несколько выстрелов в его сторону. Из дома все мы ответили каждый из своего оружия, по одному выстрелу. У нас оставалось всего по нескольку патронов, и мы решили ночью уходить, чего бы это ни стоило.
А тем временем, после убийства старика, в воздухе все больше парит, и издалека уже доносятся глухие раскаты грома. Темные легкие облачка со стороны реки растут, окутывают окрестные горы, становясь все чернее и тяжелее. Солнце поэтому скрывается раньше времени, задолго до захода. И вот вдруг стало совсем темно, и сквозь палящий зной и духоту прорвался, словно выпущенный необычным видом оружия, резкий холодный ветер. А потом, как это часто бывает в этих краях, хлынул проливной дождь с громом и молнией. Ветер стих, молнии угасли, но дождь не прекратился, а стал еще сильнее, не стихал ни на минуту и заволок все окрестности мраком и сырым туманом. Ливень погасил костры боснийцев, а потоки воды подхватили и унесли головешки. Боснийцы попрятались кто куда. Никто не сменил постовых и не поинтересовался ими. Казалось, всем было суждено погибнуть в этом потопе. У нас в доме протекает сожженная крыша, но вода заливает только пятый этаж, на четвертом сухо и даже тепло. Надинка сидит на корточках возле убитого Марко и гладит его посиневшую руку. Если ее не оттащить от трупа, то она сойдет с ума.
Боснийцы попрятались и умолкли, словно забыли, зачем пришли сюда. Так продолжалось до глубокой ночи. Я понимал, что оставаться здесь дальше бессмысленно. Но оборона дома для Зеренковича наполнена глубоким смыслом. Он родился и вырос в этом доме, он бегал мальчишкой по этому пустырю. Он не мог оставить дом, это была его последняя крепость.
