Я открыла дверь и вошла в палату. На вид ему было лет
пятьдесят с небольшим. Ничем не примечательное лицо с широким носом и тонкими
губами. Сейчас очень бледное, с синевой под глазами. Ссадина на лбу придавала
его облику что-то мальчишески-хулиганское. На пальцах левой руки, лежавшей
поверх одеяла, виднелась татуировка «Юра» — надо полагать, его имя. Волосы
совершенно седые, с неприятным желтоватым оттенком.
Я осмотрела его и осталась довольна. Во-первых, у Наташки
действительно глаз наметанный, и кандидатов в покойники она отмечает сразу,
во-вторых, мое собственное чутье подсказывало, что до похорон дело не дойдет.
Дежурство прошло спокойно. Так как было воскресенье,
большинство больных после обхода незаметно исчезли и появились только к ужину.
В пустынных и гулких коридорах стало прохладно. Ася дремала над журналом,
медбрат устроился на кушетке в ординаторской и нахально похрапывал, а я то и
дело заглядывала к своему «крестнику».
* * *
Утром в понедельник разразился скандал. Заведовал нашим
отделением мужчина сорока двух лет, элегантный, болтливый и с хорошими связями.
Его жена трудилась в областной администрации, о чем он нам простодушно
напоминал дважды в неделю, как правило, в мое дежурство. Павла Степановича у
нас не жаловали, считали выскочкой и неумехой. Он об этом, конечно, знал и к
нам относился соответственно. Я предпочитала видеться с ним как можно реже.
Наташка считала, что он в меня влюблен. Возможно, однако
любовь он выражал тем, что вечно цеплялся по пустякам. Говоря без ложной
скромности, я — хороший врач, и всерьез ко мне придираться затруднительно.
Время от времени он начинал пристально смотреть на меня и
заводил разговор по душам. Я неизменно пугалась, таращила глаза и отвечала
односложно, чем в конце концов умудрялась его изрядно разозлить, и он, указав
на очередную досадную оплошность, отпускал меня с миром.
В понедельник я совершенно не планировала встречаться с
Павлом Степановичем. Он приезжает к девяти, а я в девять уже сдаю дежурство. Но
не тут-то было. Он явился часов в восемь.
— Светило медицины черт принес, — сказал
медбрат. — В понедельник, и такая невезуха. Скажи, за что?
— Да, — кивнула я. — Сидим тихо, починяем
примус…
— Или на нас какой грех?
— Может, и есть, только мы об этом еще не знаем.
— Пойду-ка я порядок наводить в своем хозяйстве…
Я взглянула на ворох бумаг на столе и тяжко вздохнула.
В отделении наметилось оживление, трудоспособность персонала
резко возросла, глаза засияли, а души возжаждали великих свершений. Одна я
пребывала в сонно-ленивом состоянии и покидать его без видимых причин за сорок
пять минут до конца смены не собиралась.
Павел Степанович рассудил иначе. Он возник в ординаторской в
сопровождении двух доверенных лиц и, забыв поздороваться, начал с порога
гневаться:
— Марина Сергеевна, в ваше дежурство поступил больной
из первой палаты?
Речь шла о моем «крестнике», я с готовностью кивнула.
— Больной не наш, подбирать на дорогах полутрупы дело
«Скорой помощи».
Я внимала, преданно глядя ему в глаза, осознавая всю тяжесть
своей вины. Зайти чересчур далеко Павел Степанович все же не рискнул. И
гневался не более трех минут. Тут его и осенило:
— Из милиции уже были?
— Сегодня, наверное, придут, — пожала я плечами.
— Черт-те что делается, — рявкнул он. —
Третий день в отделении находится больной с огнестрельным ранением, а им и дела
нет.
Я порадовалась, что достанется теперь не мне, а милиции, и с
облегчением вздохнула.
— Кто звонил в милицию? — спросил он.
Я пожала плечами. Тут он вновь переключился с милиции на
меня и возвысил голос. Честно говоря, я это не люблю, потому нахмурилась и
слегка повысила свой:
— Насколько мне известно, сообщать в милицию о
поступлении больного с пулевым ранением должна медсестра приемного
покоя. — Это правда, а в приемный покой он не сунется. Мой папа полком
командовал, и голосом я удалась в него. Шеф заметно растерялся и сказал на
полтона ниже:
— Я вас не обвиняю, но в отделении полно бездельников,
могли бы проконтролировать…
Стало ясно, что достанется медбрату, его шеф особенно не
жаловал.
— Павел Степанович, — сказала я, — больной
без сознания, так что для бесед с милицией совершенно не пригоден. Ничего
страшного не случится, если оттуда придут позднее.
— Интересно вы рассуждаете, Марина Сергеевна, —
усмехнулся он и прочел пятнадцатиминутную лекцию. Я нагло клевала носом, а под
конец не удержалась и заявила:
— Я не несу ответственности за действия милиции.
— Так кто-нибудь звонил или нет?
— Понятия не имею.
* * *
Если день начался с нагоняя от начальства, добра ждать не
приходится. Мотор не заводился, а когда с буксира его все-таки удалось завести,
выяснилось, что ночью кто-то слил бензин. Я хлопнула дверью так, что заныла
рука. Стало жалко машину, а вслед за ней и себя. Брат кашлянул за моей спиной и
сказал:
— Брось. Понедельник, как известно, день тяжелый, а
завтра уже вторник. Бензин у Сашки выпросим, он нам должен, как земля колхозу…
Горючее нашли и до города добирались вместе: на «Запорожце»
медбрата спустило колесо, на работу он прибыл троллейбусом.
— Пальцы стучат, — заметил Брат через пару минут
после того, как мы наконец тронулись с места.
— Там все стучит. Нужен ремонт, деньги и муж, лучше
золотой. Мужа нет, денег нет, значит, и ремонта не будет.
— Я бы на тебе хоть завтра женился, — заверил
Брат.
— Все так говорят, — усмехнулась я.
— Мужик нынче мельчает, характер давно редкость, а у
тебя его на пятерых. Оттого и боязно с тобой рядом.
— Утешитель, — фыркнула я.
— Не злись, — он рукой махнул. — Опять же
любишь ты хлопоты себе наживать. Вот хоть с этим мужиком…
— Чего он вам дался? — удивилась я.
— Так ведь теперь менты привяжутся: где нашла, да что
видела…
— Лужу я видела, Вова, так и скажу. Как привяжутся, так
и отвяжутся.
— Не сомневаюсь, — хохотнул он.
