— Нет, конечно, — сказал Мередит. — Главное, чтобы тебе было хорошо, милая.
— Давай просто запасемся терпением и подождем, хорошо? Тем более что мне здесь скучать некогда.
— Вот как?
— Да. Мерри приедет сюда на уик-энд.
— О, как здорово. Это страшно мило с твоей стороны. — Нисколько. Девочка мне очень нравится.
— Бальзам для моей души! Не представляешь, как я рад это слышать! Эх, только тебя ужасно не хватает.
— Потерпи, недолго осталось.
— Скорей бы кончились эти чертовы переговоры.
— Позвонишь мне завтра?
— Конечно.
— Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи, милая.
Мелисса повесила трубку, и в голове ее тут же мелькнула мысль о том, что обстоятельства играют ей на руку. Целый уик-энд они проведут вдвоем с Мерри. Чудесная перспектива!
Она не могла выдавить из себя ни звука. Как будто у нее язык отнялся. Впрочем, Мерри даже не представляла, что можно высказать в такую минуту. Она была не то что удивлена, но просто потрясена. Но вовсе не обижена — и тем более не хотела обижать Мелиссу. Ведь все выглядело совершенно естественным, хотя должно было казаться наоборот — абсолютно противоестественным. С другой стороны, ощущение было таким приятным, что Мерри ни на миг не поддалась обрывочным мыслям, озарившим потаенные глубины ее сознания подобно ярким вспышкам зарниц на исходе летней ночи.
Мерри сидела на кровати Мелиссы, разговаривая с мачехой. Они прекрасно провели день в Нью-Йорке: ходили по магазинам, посидели в кафе за чаем, посетили Музей современного искусства, потом поужинали в ресторане. Выйдя из ресторана, они прогулялись по Пятой авеню, разглядывая броские витрины, после чего вернулись в «люкс»-апартаменты Мелиссы, веселые и оживленные, успевшие совсем подружиться. Непринужденные разговоры продолжились в гостиной, потом в спальне Мелиссы, где каждая переоделась во что-то более удобное: Мерри — во фланелевый халатик, а Мелисса — в роскошный французский пеньюар. Мерри сидела на кровати, а Мелисса лежала, вытянув ноги. Беседовали они неторопливо, перебрасываясь отдельными словечками и фразами, причем общение каким-то непостижимым образом не прерывалось даже во время молчания. Мелисса приподнялась, оперлась на локоть и стала словно невзначай гладить Мерри по волосам. А потом вдруг приникла к ней и порывисто поцеловала прямо в губы.
От этого Мерри временно и лишилась дара речи. Что бы она теперь ни сказала, как бы ни отреагировала, пусть бы даже промолчала — любое ее слово, взгляд или жест будут истолкованы однозначно: она не возражает. Мысли Мерри беспорядочно метались, словно потерявший управление гоночный автомобиль, в то время как Мелисса терпеливо ждала. Она знала, что дождется своего, и не торопилась, не желая подталкивать Мерри или давить на нее. И Мерри, осознав это, почувствовала прилив благодарности. Теперь она тем более сдерживалась, чтобы не ляпнуть что-нибудь обидное для Мелиссы, чтобы не задавить ее нежный и искренний порыв, причинив ей боль.
В мозгу Мерри мелькали бессвязные слова, складывавшиеся в грубые символы, наподобие похабных надписей на стенах подземки. Лесбийская любовь. Да, точно, именно так называется. Инцест. Нет, кажется, это не совсем то — Мерри точно не знала. Впрочем, слова эти именно из-за своей бессмысленности не обладали ни силой, ни воздействием. В них не было ничего, что могло бы перевесить ту удивительно нежную и чистую взаимосвязь, которая установилась между Мерри и ее мачехой.
— Ну что? — спросила Мелисса, ненавязчиво намекая, что следующий шаг теперь за Мерри. Мерри поняла это и оценила по достоинству — ей предоставили решать самой, встать и уйти под каким-то благовидным предлогом или же остаться.
Она повернулась к Мелиссе и поцеловала ее.
Мерри подумала, что дело этим и ограничится, но она ошиблась. Во всяком случае, так ей показалось. Мелисса продолжала гладить ее волосы и лишь время от времени легонько целовала. Мерри уже засомневалась — не ошиблась ли она, не напридумывала ли каких то небылиц о Мелиссе — уж очень спокойно и безмятежно продолжала мачеха ласкать ее. Причем ее ласки находили в измученной страхами душе Мерри такой искренний и горячий отклик, что она уже начала наслаждаться мягкими и нежными прикосновениями рук и губ молодой женщины. Но потом рука Мелиссы словно невзначай скользнула к плечу Мерри, а с плеча — к вырезу халатика и почти тут же прикоснулась к груди, которую стала ласкать с воздушной нежностью мотылька, вспорхнувшего на цветок. Мерри откинулась на спину и закрыла глаза, наслаждаясь восхитительными, чуть щекочущими прикосновениями. Потом Мелисса, успевшая уже расстегнуть единственную застежку на своем прозрачном пеньюаре, поцеловала ее снова, уже более страстно и откровенно, и тогда Мерри, которая не знала в точности, что должна делать, как следует себя вести в подобном случае, потянулась к Мелиссе, нащупала ее груди и вдруг поняла, что это даже приятнее и прекраснее, чем то, что делает с ней Мелисса. Целовали Мерри и ее грудь ласкали и прежде, хотя никогда раньше ощущения не были столь щекочуще-острыми и изысканными. А вот сама она еще ни разу не прикасалась к обнаженной груди другой женщины, не ощущала в ладони ее тяжести, упругости или, наоборот — мягкости, никогда не проводила трепещущим кончиком пальца по удивительным куполообразным изгибам, напоминающим своей неповторимостью своды восточных мечетей. Самое поразительное, что, лаская грудь Мелиссы, Мерри сама испытывала такое волшебное трепетное чувство, такое непередаваемое пощипывание, словно ласкали ее. Она как бы сама испытывала собственное прикосновение. Удивительное, поразительное ощущение! При этом самое странное заключалось в том, что все это казалось Мерри вовсе не странным, а, напротив — сказочно естественным и совершенно простым.
Мерри даже не заметила, как руки Мелиссы медленно переместились от груди к изгибу шеи, а оттуда плавно заскользили вниз, к пологому животу. И почти сразу, не останавливаясь — к бедрам. О, эти изумительные руки, прохладные, словно весенний ветерок, обволакивающие, как вода, убаюкивающие, как чудесный сон… Вот уже не только руки, но и губы Мелиссы скользят по ее телу, ласкают его столь невыносимо сладостно, что Мерри хотела было даже попросить Мелиссу остановиться — ведь теперь она уже сама не просто покорно сносила ласки Мелиссы, не только готова и сама ответить лаской на ласку, но ощутила неведомые прежде волнение и возбуждение, уже сама хотела, чтобы Мелисса поцеловала ее там, в самом сокровенном месте, — осознав это, Мерри даже испугалась. Но облечь свое желание в слова она не могла, язык будто прилип к гортани и отказывался повиноваться; Мерри только еле слышно постанывала, пока, преступив последнюю грань, за которой уже ничего не было, она не начала стонать громче, перестав замечать что-либо вокруг. Потом вдруг закричала, уже не владея собой и не сдерживая ошеломляющее удовольствие, которое причинял ей язычок Мелиссы, словно змейка скользивший и извивавшийся у входа в храм наслаждения. Наконец, Мерри, содрогнувшись в последний раз, исторгла финальный сладостный стон и распростерлась в полном изнеможении.
