Они заехали в ресторан и за обедом продолжали вести беседу, словно закадычные друзья, привыкшие к длительным разлукам и выкрутасам театральной жизни. Мерри искренне наслаждалась общением с отцом. И вдруг, перед тем как им подали кофе, Мередит словно невзначай обмолвился, что Мелисса в Париже родила мертвого ребенка и начала бракоразводный процесс.
— А как ты сам к этому относишься? — спросила Мерри.
— А как к этому можно относиться? С ней все покончено. И мне совершенно ни к чему слышать это из уст какого-то судьи. Как, впрочем, и ей самой.
Это прозвучало излишне резко и жестко, но было, по сути, совершенно справедливо. И отец при этом так сиял, что Мерри решила, что и ей не стоит убиваться по поводу услышанного.
— Так что теперь мы с тобой снова вдвоем, — заключил Мередит.
А Мерри про себя подумала точно так же.
Волнение Мерри из-за предстоящей генеральной репетиции как рукой сняло после встречи с отцом. Более того, оно вдруг сменилось совершенно удивительным спокойствием. Так случается, когда поток водопада обрушивается на водную поверхность: в месте падения вода кипит, вздымая мириады брызг, в которых порой искрится радуга, а чуть поодаль расстилается безмятежная водная гладь. Репетиция прошла успешно. Сложный танец, который Мерри полагалось исполнять после песни, удался ей прекрасно. Случались по ходу пьесы и кое-какие шероховатости, но ведь это была еще только генеральная репетиция. Мэри-Энн Максвелл, игравшая Алису, смотрелась не слишком привлекательно; впоследствии она пожаловалась Биллу Шнайдеру (а уж он передал ее слова Мерри), что страшно нервничала, опасаясь ударить в грязь лицом перед самим Мередитом Хаусманом.
После репетиции позвали фотографа, который сделал несколько общих снимков. Мередит сидел в заднем ряду, дожидаясь, пока Мерри освободится, а Мерри сгорала от нетерпения, чтобы побыстрее уединиться с отцом. Однако режиссеру Ллойду Куку вдруг втемяшилось в голову пригласить Мередита сфотографироваться вместе с Мерри и Мэри-Энн.
— Для нас это будет такая реклама! — сказал он, как будто у Мередита не хватило бы ума понять это. Но деваться было некуда, и Мередит согласился. Мерри тоже поняла, что отец не мог поступить иначе. Их уже расставили на сцене — Мередит посередине, а по бокам Мерри и Мэри-Энн, — когда с Мерри приключился конфуз. У нее вдруг безумно засвербило плечо. Она решила, что ее, наверно, укусил комар, и почесалась. Однако при этом сделала себе больно и обернулась, чтобы посмотреть, не содрала ли какую болячку, и в ту же секунду увидела, что рука отца, которой он должен был обнимать Мэри-Энн, держит девушку вовсе не за талию, а гораздо ниже — за ягодицы.
Сверкнула вспышка, и фотограф рассыпался в благодарностях. Мередит кивнул, улыбнулся и сказал: — Все в порядке.
Но Мерри так не показалось. У нее вдруг все пошло наперекосяк. Словно она расцарапала не укушенное место, а содрала совсем другую болячку, так что вскрылись старые раны и теперь кровоточила душа. И чувства близости к отцу снова как не бывало. И отцовское предательство по отношению к ней (так восприняла случившееся Мерри) напомнило о ее собственном предательстве по отношению к Мелиссе. Как легко она отмахнулась от сообщения о мертворожденном ребенке и даже не подумала о том, насколько плохо и одиноко сейчас Мелиссе в Париже. Как хотелось ей любой ценой продемонстрировать окружающим своего отца, показать, что он — ее собственность, принадлежит ей и только ей. Но это оказалось невозможным. Всегда отыщутся тщеславные выскочки, вроде Кука. Или такие, как Мэри-Энн Максвелл. Хотя Мэри-Энн ни в чем не виновата. (Не ждала же Мерри, что Мэри-Энн при всем честном народе заорет на самого Мередита Хаусмана: «Уберите лапу с моей задницы!»)
Потом все завалились в близлежащий магазинчик попить лимонаду. Мерри с отцом, Кук, Мэри-Энн, Шнайдер и Сара Ивенс. У Мерри на душе кошки скребли. Она вмиг утратила с таким трудом завоеванную независимость. И ровным счетом ничего не приобрела. Просто ни черта. Она услышала, как отец говорит кому-то, что должен вечером вернуться в Бостон, поскольку хочет успеть на самолет в Мадрид, и почувствовала, что ждет не дождется, чтобы отец побыстрее уехал.
Пару дней спустя фотография появилась на первой полосе «Стандарт таймс». Мередит Хаусман смотрел на Мэри-Энн, на лице которой застыло восторженно-мечтательное выражение. Впрочем, Мерри это уже не волновало. Зато ее крайне обеспокоило, что камера фотографа запечатлела момент, когда сама она смотрит на отца во все глаза с любовью и беззаветным обожанием. Мерри готова была кусать себе локти от досады. Потом, успокоившись, она взяла ножницы и в наказание отцу и себе — за свою дурацкую неспособность понять то, что видит собственными глазами, — вырезала из газеты снимок и повесила на стену над своей кроватью. Теперь это было первое, что она видела по утрам, и последнее, на что падал ее взор перед тем, как заснуть вечером. На злополучной фотографии Мерри оттачивала свой гнев, словно на оселке, поддерживая в своей душе клокочущее пламя.
Через две недели ей позвонила мать из Калифорнии. Гарри Новотны, отчим Мерри, умер.
— Что? Как? А что с ним случилось? — невольно вырвалось у Мерри. Она тут же усомнилась, что задает правильные вопросы, но слова уже слетели с ее губ, прежде чем Мерри спохватилась.
Элейн разрыдалась, но быстро взяла себя в руки. Оказывается, Гарри забил до смерти страус. Мерри вдруг с удивительной ясностью вспомнила, как ее отчим обращался с животными, как он хвастал о своих достижениях: «Я своих зверей лупцую немилосердно. Бью смертным боем. Я извел больше сотни мышей, прежде чем приучил кошку перепрыгивать через них. Ох и лупил же я эту тварь! У меня уже от колотушек рука болела. Но мерзавка продолжала жрать мышей. Тогда я соорудил кляп из марли и вбил ей в пасть!»
Больше ее отчиму уже не доведется избивать зверей. Страус поквитался за всех. Мерри размышляла об этом без горечи или озлобления. Просто случившееся показалось ей вполне логичным и заслуженным. И тем более — понятным. Не говоря уж о том, что теперь и ее собственные счеты с Гарри Новотны были сведены. И не только с ним. Сначала с Мелиссой, а теперь вот с Гарри. Надо же такому случиться — и мачеха и отчим Мерри — словно две параллельные прямые из геометрической теоремы, которые исчезают в бесконечности и никогда не пересекутся.
— Какой ужас, — произнесла Мерри. — Мне очень жаль.
— Мне только что позвонили из цирка и рассказали о том, как это случилось. Просто кошмар.
— Как Лион воспринял это?
— Лион держится молодцом. Он — славный мальчик. Мое единственное утешение.
— Я очень рада.
— Мерри?
— Что?
— Ты можешь приехать?
— В Лос-Анджелес?
— На похороны.
— Не знаю. Я… Мне нужно спросить у мистера Джаггерса.
— Тебе нужно его разрешение? Чтобы приехать на похороны своего отчима?
— Нет, мама, дело вовсе не в этом, — ответила Мерри. Элейн начала всхлипывать, и Мерри не могла этого вынести. — Я должна попросить у него денег. Чтобы купить билет на самолет.
