– Сергей Александрович, вы мне нравитесь. Я подумала и решила, что готова полюбить вас всей душой. Скажите, как вы относитесь к детям?
– Серафима, вы сумасшедшая, – прозрел Погорелов, неожиданно обрадовавшись, что за шторами прячется жена, которая в случае чего придет ему на помощь. – Вы почти год работаете на меня, следите за бумагами, регулируете поток посетителей, отвечаете на телефонные звонки… А потом в один прекрасный день являетесь с утра пораньше и заявляете, что хотите завести детей. И я должен, как я понимаю, принять в процессе обзаведения детьми самое непосредственное участие. С какой стати, позвольте вас спросить?!
Серафима испугалась. И расстроилась. Она поняла, что, как всегда, поторопилась и все сделала неправильно. Только искренность могла спасти положение. И тогда она, отбросив скованность, которая делала ее жалкой просительницей, принялась взахлеб рассказывать Погорелову о любви, которую непременно должен испытать на себе каждый человек. Вот именно – испытать на себе!
Она рассказала ему о тетке Зое, которая жестоко пресекала потребность маленькой Серафимы обмениваться чувствами – без стеснения, сдержанности и оговорок. И как у тетки Зои ничего не получилось, и как она признала свое поражение, написав перед смертью ту записку для тети Веры и дяди Глеба, словно передавала им Серафиму с рук на руки. И как тетка Зоя переживала, что из Серафимы не получилось ничего путного… Что называется: растила цветок, а вырастила смешной и нелепый побег гороха.
У Погорелова был вид человека, которому хулиганы надели на голову железное ведро и настучали по нему палками. Глаза в разные стороны, и мысли тоже в разные стороны.
Решив, что в вечной мерзлоте обнаружилась, наконец, маленькая проталинка, Серафима вывалила на босса свои планы относительно будущего. Рассказала о том, как сильно она станет любить его и что из всего этого в итоге получится. Непременно получится!
Серафима так распалилась, что в конце концов почувствовала себя оголенным проводом, к которому боязно прикоснуться – так все в ней опасно искрило. Предложив Погорелову немедленно сойтись и образовать пару, она оставила его размышлять над сказанным, а сама выбежала вон из кабинета. За спиной послышались сдавленные всхлипы. Неужели Сергей Александрович расчувствовался до такой степени, что заплакал? Это хороший знак.
Дрожа от возбуждения, Серафима отправилась в туалет и подставила голову под струю ледяной воды. Успокоиться по-другому у нее вряд ли получилось бы. Волосы, которые она утром пыталась уложить феном, превратились в тощие сосульки. Отжав их с помощью бумажных полотенец, жестоко выдернутых из держателя, Серафима отправилась обратно в приемную. По дороге сделала несколько дыхательных упражнений и попрыгала на месте.
За время ее отсутствия в судьбе Погорелова произошли кардинальные изменения.
Жена, прятавшаяся за шторами, не сразу смогла выпростаться из них и целую минуту билась в искусственном бархате. Погорелов встал, чтобы помочь ей, и она, наконец, вывалилась на него – зареванная, с сияющими глазами, похожая на собственную обновленную версию.
– Сережа! – с надрывом сказала она, ухватившись за его галстук, словно за спасательный трос. – Эта девушка открыла мне глаза.
– Но ты же поняла, что у нас с ней ничего не было, – вскинулся Погорелов.
– Неважно, что у вас ничего не было. Главное, я поняла, что у нас с тобой тоже ничего не было. Кроме бытового обустройства, ни-че-го. Господи, чем я занимаюсь?! Целый день я думаю только о том, как уменьшить размер своей задницы и пресечь твои походы налево! Зачем мне это, Сережа?! Я вдруг так захотела жить… Ездить в лес за земляникой, когда она поспевает, летать в Грецию и есть там козий сыр, намазывая его на маленькие кусочки белого хлеба, и толстеть, потому что утром не хочется бегать по парку, как заводной обезьяне… И обнимать кого-нибудь ночью сильно-сильно!
– Я не понял: ты собираешься в отпуск? – с подозрением спросил Погорелов, в большом и умном мозгу которого не помещались земляника и козий сыр. Вернее, они по-прежнему не имели к нему никакого отношения.
– Я собираюсь развестись с тобой. Немедленно! – заявила Светлана, и Погорелов как-то сразу понял, что она не шутит.
– Но у меня ничего не было с секретаршей, – снова заявил он, повысив голос. – Она мне даже не нравится.
– И поэтому мне тебя жаль, – ответила его жена и, похлопав Погорелова по руке, выскользнула за дверь.
С секретаршей мужа, которой удалось вывести ее из состояния душевной комы, она больше так никогда и не встретилась.
Серафима же, мокрая, но полная надежд, выскочила из туалета и, попеременно поднимая вверх то левую, то правую руку, подпрыгивая, устремилась к своему рабочему месту. Босс появился сразу же, как только заслышал ее возню в приемной. Она посмотрела на него с надеждой и робко улыбнулась.
– Серафима, вы уволены, – сказал он прямо в ее улыбку.
Улыбка медленно погасла.
– Я не поняла…
– Вы уволены, – отчеканил Погорелов и вышел, хлопнув дверью.
И Серафима осталась одна.
Глава 2
Вероятно, это был тот самый новый тренер, о котором Мишка прожужжал ей все уши. Ребенок мечтал отлить его в бронзе и водрузить на пьедестал, словно памятник. У «памятника» имелись кривые мускулистые ноги и широкое, дочерна загорелое лицо с крупным носом и густыми бровями. Картину довершали мяч, который он прижимал к себе, и длинный свисток на веревочке.
– Это ваш сын? – спросил он недоверчиво и прищурил голубой глаз.
– Нет, младший брат, – спокойно ответила Даша, положив руку Мишке на плечо.
– Просто не верится. Вчера за ним одна сестра приходила, позавчера – другая. Сегодня вот вы пришли. Сколько же у него сестер?
«Воз и маленькая тележка», – хотела ответить Даша, но ничего такого вслух не сказала, а легко пожала плечами:
– Шесть или семь, точно не помню.
– Ладно, шутница, забирайте своего орла, – тренер похлопал Мишку по тощей спине, вероятно, решив для бодрости встряхнуть все его внутренности. – И пусть он больше не опаздывает, иначе я сниму его с соревнований.
– Клянусь больше не опаздывать! – горячо заверил ребенок, а Даша коротко кивнула.
Потом взяла брата за руку и повела к выходу со стадиона. Причем ей все время хотелось обернуться, чтобы проверить, смотрит ли кто-нибудь им вслед.
– Даш, тебе мой тренер понравился? – поинтересовался Мишка, поддевая камушек ногой.
– Понравился, – соврала она без тени раскаяния. Она так привыкла постоянно подстраиваться под малышню, что мелкое вранье уже вошло у нее в привычку.
Вранье безвредное, разумеется. Надо было постоянно держать в голове детскую ранимость, гипертрофированное чувство собственного достоинства и буйный азаровский нрав.
