– Интересно, – сказал он озадаченно. – Ох, как
интересно… Это звучит так, словно бы непременно должны были где-то встречаться…
Вот только где?
Катя улыбнулась:
– Вы не старайтесь так, все равно не вспомните. Воды с тех
пор утекло много… Репино, восемьдесят третий год, дача. Вы веселой такой
гурьбой вошли в калитку, сначала показалось, что вас очень много, целая рота,
потом только стало ясно, что – всего-то человек пять. Черные мундиры, белые
фуражки, ордена звенят и колышутся…
Мазур медленно закрыл рот и спросил:
– У меня очень глупая физиономия?
– Не особенно, – заверила Катя. – Удивленная,
конечно, чуточку, но что ж тут поделать… Любой бы на вашем месте…
Больше подсказок ему не требовалось. Получив нужные зацепки,
память заработала, как компьютер. Ну конечно, Репино, восемьдесят третий. За
весь этот год он лишь однажды бывал в Репино – и именно тогда, когда их веселая
бандочка вернулась с очередной работы, с очередной неизвестной для подавляющего
большинства землян войнушки. Ну да, конечно же, они шумели и веселились так,
что казалось со стороны, будто их и впрямь целая рота, хоть и было-то их всего пятеро.
Были основания для веселья, чего уж там, – они тогда ни одного человека не
потеряли, а порученное им выполнили в лучшем виде. И ордена получили, а как же,
было за что. И ведь точно, первое, что они увидели во дворе, – это дерево,
где на суку вниз головой, цепляясь согнутыми в коленках ногами, болтался и
испускал жизнерадостные вопли девчоныш лет семи, этакая Пеппи Длинныйчулок… Но
ведь это…
«Вот так влип», – подумал он в некоторой растерянности.
Рядом с ним лежала родная племянница Генки Лымаря, дочка его
сестры. Та самая подросшая сорвиголова. В этом факте не было ничего
криминального или порочащего, но все равно…
– Вспомнили? – поинтересовалась Катя с затаенной
улыбкой. – Ага, она самая. Я всегда была сорванцом, здесь, наверное, точка
отсчета и прячется. Одно к другому, шестеренка за шестеренку – и кончилось
именно так… А вы, честное слово, были чем-то вроде катализатора. Я в вас была
просто-таки влюблена, вы мне тогда казались образцом супермена…
– А родной дядя? – усмехнулся Мазур.
– Вот дядя отчего-то суперменом вовсе не казался – моряк и
моряк, один из многих. Наверное, в вас было что-то такое…
– Я тебя умоляю, перестань, – сказал Мазур. –
Иначе приобрету совершенно мне несвойственную манию величия.
– Нет, правда, – упрямо сказала Катя. – Вы шагали
этак… знаете ли, фертом-мушкетером. Хоть я и висела вверх ногами, но все равно
именно такое впечатление осталось. А может, это и был сигнал из будущего?
Если учесть, что прошлое и будущее – один поток? Не знаю. Только это и был
толчок… А все остальное к нему только приложилось.
Мазур слышал краем уха, что она была на флоте, но полагал,
что речь идет о чем-то вроде настоящей телефонистки или, при лучшем раскладе,
техника-лейтенанта. Вот это сюрприз…
– Но ведь это ничего не меняет, правда? – настороженно
спросила Катя.
– Ничего, – твердо сказал Мазур. – Хорошо мне с
тобой, признаюсь честно…
Глава 4
Вороны в высоких хоромах
– Ты что лыбишься? – спросил Лаврик без особого
раздражения.
– Анекдот вспомнил, – ответил Мазур. – По теме.
«Хрен его знает, кто он такой, но за шофера у него сам Брежнев сидел».
Рассказать кому, что ты у нас шоферил, когда на дело ехали…
– Ты этого района не знаешь, – как ни в чем не бывало
сказал Лаврик. – А мы люди не гордые, мы и за баранкой посидеть можем,
руки не отсохнут и жопа не натрудится…
Он тоже был не в самом плохом настроении, вполне возможно,
по делу получились какие-то интересные результаты или просто ощутимое движение
вперед (хотя, конечно же, Лаврик не простирал свою благосклонность настолько,
чтобы посвящать Мазура в детали, по своему обыкновению прятал в рукаве не
только тузов, но и карты поплоше).
Бывший опер Гена сидел на заднем сиденье и помалкивал –
помоложе Мазура лет на десять, но с большими залысинами, спокойный такой,
невысокий крепыш.
Полуобернувшись к нему, Мазур спросил уже вполне серьезно:
– Мы не успели толком поговорить… Вас неумолимое торжество
закона привлекает или личные обиды на первом плане?
– Трудно сказать, – честно ответил Гена. – Может,
и личные. Он ведь не просто со статьи соскользнул – меня тогда в бочку с
дерьмом окунули да вдобавок на темечко даванули, чтобы с головой нырнул. Кому
приятно? Я так понимаю, посадить его вы не посадите – не тот расклад и не та
контора…
– Уж не посетуйте, – сказал Самарин. – Но так оно
и обстоит….
– Ладно, что поделать… Зато я совершенно точно уверен, что в
дерьмо он у вас нырнет с головушкой…
– Правильно понимаете, – усмехнулся Лаврик. – Есть
у нас с Кириллом привычка макать всякую дешевку с маковкой в дерьмо…
– А можно его, как бы сказать, легонько… – с
неприкрытой надеждой осведомился бывший опер.
– По сусалам? – догадливо подхватил Лаврик. –
Понимаю ваши чувства, друг мой, но вынужден категорически запретить. Вы и так
рискуете, идя в квартиру. Нажмет потайную кнопочку вызова вневедомственной охраны
или запишет разговор на пленочку – и оба вы окажетесь в пикантной ситуации. А
впрочем… Не думаю, что он сейчас способен на осмысленное коварство. Он остался
один, без покровителей и влиятельных сообщников. По сути, все, на кого он
работал, либо отправились в мир иной, либо угодили в нешуточные хлопоты. Он
сейчас должен забиться в уголок и бояться всего на свете, как алкаш после
многодневного запоя… Но все равно избегайте, други, осужденных передовым
общественным мнением методов. Самое большее, что вы можете себе
позволить, – деликатненько попятить в сторону, если не захочет пускать в
квартиру, или там по ушам въехать тем способом, что следов не оставляет…
– Так это ж совсем другое дело, – обрадованно сказал
Гена. – Ему хватит… Константин Кимович, вы не волнуйтесь, я и не собираюсь
зверствовать. Хочется просто, чтобы сел наконец на парашу…
Лаврик обменялся с Мазуром быстрым взглядом. Мазур его
прекрасно понял. Бедняга экс-опер, ручаться можно, и не представлял, что в их
задачу вовсе не входило усадить почтенного профессора на плохо сколоченные
нары. Программа-минимум была значительно проще: герр профессор мог кое-что
знать о раскосенькой Гейше… Но сообщать Гене такие тонкости после того, как он
долго делился с ними копившимися некогда на профессора оперативными
разработками, было бы, мягко говоря, неучтиво. Да и о такой скучной вещи, как
государственная тайна, следовало помнить. Будь опер не бывшим, а настоящим, его
все равно не посвятили бы в иные секреты. Но вот взять его с собой пришлось,
тут уж ничего не поделаешь – как-никак помог кое в чем, мог и далее
оказаться полезным. Такой вот филантропический прагматизм…
