– Да нет, ничего подобного.
– А, ну да, – сказал Гвоздь, хитро поблескивая
глазами. – У вас же осталась на руках одна картинка, завалященькая на вид,
но в благополучных Европах вам за нее дадут без особых торгов целый чемодан
баксов…
– Вынужден вас разочаровать, Фомич, – усмехнулся
Мазур. – Сдал я сию картинку как вещественное доказательство. Воспитание
такое, что поделать. Как ни ломал голову, не придумал, зачем мне целый чемодан
баксов.
– Серьезно, сдали?
– Я ж говорю, воспитание такое… – пожал плечами
Мазур. – А вы, значит, уже в курсе насчет картинок?
– И лошадок тоже, – кивнул Гвоздь. – Это
называется – не было у бабы хлопот… Приходится теперь возле Томки держать
постоянно полдюжины лбов, потому что сдавать куда-нибудь в банковскую ячейку
она своих коняшек никак не хочет… Итак, презренный металл отпадает. Что ж еще?
Если б вы на меня обиделись настолько, что решили бы на тот свет отправить, вряд
ли стали бы культурно звонить и о встрече договариваться, а?
– Да уж… – сказал Мазур, глядя на лежавший между ними журнал
с глянцевыми страницами, цветными фотографиями. – Все было бы прозаичнее и
незаметнее…
– Тогда? Я вас умоляю, не томите душу!
– Я к вам пришел не по собственному желанию, Фомич, –
сказал Мазур нейтральным тоном. – В данный момент ваш покорный слуга –
нечто среднее между парламентером и послом…
– Ого, – сказал Гвоздь быстро, и в глазах у него на миг
мелькнула холодная осторожность. – Парламентеры – они, Степаныч, насколько
я помню, главным образом на войне бывают…
– Я же говорю – то ли парламентер, то ли посол, –
сказал Мазур без улыбки. – Речь вовсе не обязательно должна идти о войне…
– Интересно. Это какая же должна быть персона, ежели она в
качестве парламентера адмирала использует?
– Адмирал – еще не господь бог, – сказал Мазур. –
Над любым адмиралом начальство есть…
– Понятно. И что ж от меня начальство хочет?
– Дипломатия лишняя ни к чему? – усмехнулся Мазур.
– Да ну ее к лешему…
– Тем лучше, – сказал Мазур. – Ежели брать быка за
рога… Мне нужно незамедлительно допросить Лару. Надеюсь, она не под свежим
асфальтом обитает где-нибудь на окраине?
– Да нет, какой там асфальт, – щерясь, сказал
Гвоздь. – Слишком просто было бы и слишком для сучки легко. Что я ей
обещал, тем и занята в поте лица, украшает своей персоною один тихий бордельчик
без вывески. На проспект ее выпускать – это я так, для красного словца. Не
стоило ей свободу давать, умна, паршивка, поди угадай, как она свободой на проспекте
распорядится…
– Тем лучше, – сказал Мазур. – Тихий бордельчик –
в принципе, идеальное место для беседы по душам…
– Зачем? – спросил Гвоздь тихо, не сводя с него
холодных глаз.
– А если не объяснять, Фомич? – спросил Мазур с
простецкой улыбкой. – К чему вам чужие мрачные секреты, не имеющие,
честное слово, никакого отношения к вашей, гм, основной деятельности?
– Пуганая ворона куста боится, – сказал Гвоздь. –
Не люблю я вокруг себя ничего непонятного. А ты мне предлагаешь явную
непонятку… Перебор, адмирал, извини. Ты уж будь любезен, откровеннее…
– Хорошо, – сказал Мазур, извлекая фотографию. –
Не приходилось ли вам, Фомич, лицезреть где-нибудь в натуре вот эту красоточку?
Здесь, в Шантарске, я имею в виду?
Гвоздь какое-то время разглядывал снимок с непроницаемым
выражением лица. Что на самом деле творилось у него в мозгу, узнал он Гейшу или
нет, Мазур не мог определить – Шерлок Холмс из него был никудышный, особенно
когда речь шла о Гвозде, получившем нехилую жизненную закалку.
– Черт его знает… – сказал Гвоздь, подвинув снимок к
Мазуру. – И врать не хочу, и порадовать нечем. Может, и видел где-нибудь…
но уж, безусловно, не знаком. Жизнь не сводила. А она – кто?
– Да так, пустячок, – сказал Мазур. – То ли
разведчица, то ли шпионка, дело вкуса, какой именно термин выбрать. Впрочем…
Я – человек старой закваски, каюсь. Привык, что наши – всегда
разведчики. А ихние – всегда шпионы. Так что, с моей консервативной точки
зрения, пожалуй что – шпионка…
– Ух ты! Настоящая?
– В том-то и соль, – кивнул Мазур. – Я серьезно,
Фомич. Не буду рассказывать, чем она в нашей губернии, мышка-вострушка,
занимается, вам это совершенно ни к чему, право. Но она – здесь. Никаких
сомнений. И працует она где-то в той самой системе, которую до недавнего
времени изволила возглавлять ваша супруга. Снует по каналу, через который на ту
сторону идет «черный антиквариат».
– Ларка знает?
– Вот это мне и хотелось бы установить, – сказал
Мазур. – Пока что – гадать не берусь. Может, да, а может, и нет. Скорее
всего, нет. Так частенько случается, это не романисты выдумали, – когда
разведка примазывается к нелегальным каналам, идущим через границу. И, как
правило, мало кто из господ контрабандистов знает подлинное лицо иных своих
сообщничков.
– Хочешь откровенно, Степаныч? – спросил Гвоздь. –
Меня эти ваши шпионские дела нисколько не занимают и не прельщают. – Он
мимолетно усмехнулся. – Я, знаешь ли, твой ровесничек, а потому – тоже
старой закваски. Когда все шпионские дела проходили по такой статье, от которой
следовало бежать, как черт от ладана… Ну, с тех пор много воды утекло, кодекс
помягчел, по крайней мере, в шпионской его части, но все равно… Не хочется мне
лезть во все это. Я – справный мужик, понимаешь? У меня изба, хозяйство,
скотина в хлеву мычит, хлеба колосятся и все такое… Не хочу я лезть в чужие
игры…
– Иными словами, не болтать мне с Ларой по душам?
– Степаныч… – досадливо поморщился Гвоздь. – Оно мне
надо? Это ж означает, что с вами, как ни крути, придется в какие-то отношения
вступать – именно так это и называется, уж ты не лукавь… Один бог ведает, что
вы там из Ларки выдоите и с кем потом информашками поделитесь…
– А моего слова мало? – поднял бровь Мазур.
– Степаныч! – проникновенно сказал Гвоздь, картинно
приложив руки к груди. – Тебя я уже изучил от и до. Будь это чисто твоя
игра, я бы твоему слову верил, без колебаний, сам бы тебя к этой стерве отнес и
свечку бы подержал, возникни такая надобность. Но ты ж не от себя самого
пришел. За тобой – орда начальничков, масса совершенно неизвестного мне народа…
Можешь ты мне дать гарантию, что это куда-то на сторону не унырнет?
– Не могу, – подумав, признался Мазур.
– Вот видишь… Извини, но…
– Фомич, – сказал Мазур тихо и чуть ли не с
грустью. – Давай еще раз все обдумаем… Ты не подумай, бога ради, что я
тебе угрожаю, я ж понимаю, как тебя жизнь била, как ты привык на угрозы плевать
с высокой колокольни… Я просто хочу тебе ситуацию обрисовать детальнейше.
И без угроз, и без недомолвок. Повторяю, я ж не сам пришел, Фомич, не по
своему капризу. Меня контора послала. А у конторы этой есть испокон веков
только два состояния – в отношении своем к внешнему миру и всем населяющим его
индивидам: она либо равнодушна, либо смертельно опасна. И только так,
третьего не дано, понимаешь? Я не поэт, за метафорами не гонюсь, но если бы
мне поручили придумать образ, я бы изобразил нечто вроде дракона с компьютером
в бронированной башке… Контора, конечно, не та, что лет двадцать назад, чешуя
пообсыпалась, задняя левая лапа хромает и все такое прочее, – но жив
дракон, и компьютер в башке исправно жужжит и щелкает… И нет ни морали, ни
законов, ни лирики. Есть одна железная необходимость. Если приказано достичь
конкретного результата – будь уверен, результат выдерут с мясом и с кровью. Нет
словечек вроде «не получилось» и «жалко»… Уж я-то знаю, я в этой системе живу
всю свою сознательную жизнь, лет тридцать с гаком, как только форменку надел…
отдельные хомо сапиенсы еще могут рассуждать, жалость испытывать, учитывать
чины-ранги-положения, а вот система ни жалости, ни колебаний не знает. Прет
гусеницами по головам… Я не угрожаю, Фомич, я просто толкую, как битый жизнью с
битым жизнью…
