– Ну, ладно, пусть будет так. Ну так вот-с,
будущий профессор Борменталь: это никому не удастся. Конечно. Можете и не
спрашивать. Так и сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал. Finitа, Клим!
– вдруг торжественно воскликнул Филипп Филиппович и шкаф ответил ему звоном, –
Клим, – повторил он. – Вот что, Борменталь, вы первый ученик моей школы и,
кроме того, мой друг, как я убедился сегодня. Так вот вам как другу, сообщу по
секрету, – конечно, я знаю, вы не станете срамить меня – старый осёл
Преображенский нарвался на этой операции как третьекурсник. Правда, открытие
получилось, вы сами знаете – какое, тут, – Филипп Филиппович горестно указал
обеими руками на оконную штору, очевидно, намекая на Москву, – но только имейте
в виду, Иван Арнольдович, что единственным результатом этого открытия будет то,
что все мы теперь будем иметь этого Шарикова вот где, – здесь, Преображенский
похлопал себя по крутой и склонной к параличу шее, будьте спокойны! Если бы
кто-нибудь, – сладострастно продолжал Филипп Филиппович, – разложил меня здесь
и выпорол, – я бы, клянусь, заплатил бы червонцев пять! «От Севильи до
Гренады…» Чёрт меня возьми… Ведь я пять лет сидел, выковыривал придатки из
мозгов… Вы знаете, какую я работу проделал – уму непостижимо. И вот теперь,
спрашивается – зачем? Чтобы в один прекрасный день милейшего пса превратить в
такую мразь, что волосы дыбом встают.
– Исключительное что-то.
– Совершенно с вами согласен. Вот, доктор, что
получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с
природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь
его с кашей.
– Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?
– Да! – рявкнул Филипп Филиппович. – Да! Если
только злосчастная собака не помрёт у меня под ножом, а вы видели – какого
сорта эта операция. Одним словом, я – Филипп Преображенский, ничего труднее не
делал в своей жизни. Можно привить гипофиз Спинозы или ещё какого-нибудь такого
лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высокостоящего. Но на какого дьявола?
– спрашивается. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать
Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в
Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само
заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы
всякой мрази, создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.
Теперь вам понятно, доктор, почему я опорочил ваш вывод в истории Шариковской
болезни. Моё открытие, черти б его съели, с которым вы носитесь, стоит ровно
один ломаный грош… Да, не спорьте, Иван Арнольдович, я ведь уж понял. Я же
никогда не говорю на ветер, вы это отлично знаете. Теоретически это интересно.
Ну, ладно! Физиологи будут в восторге. Москва беснуется… Ну, а практически что?
Кто теперь перед вами? – Преображенский указал пальцем в сторону смотровой, где
почивал Шариков, – исключительный прохвост.
– Но кто он – Клим, Клим, – крикнул профессор,
– Клим Чугунков (Борменталь открыл рот) – вот что-с: две судимости, алкоголизм,
«всё поделить», шапка и два червонца пропали (тут Филипп Филиппович вспомнил
юбилейную палку и побагровел) – хам и свинья… Ну, эту палку я найду. Одним
словом, гипофиз – закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо.
Данное! «От Севильи до Гренады…» – свирепо вращая глазами, кричал Филипп
Филиппович, – а не общечеловеческое. Это – в миниатюре – сам мозг. И мне он
совершенно не нужен, ну его ко всем свиньям. Я заботился совсем о другом, об евгенике,
об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении нарвался. Неужели вы
думаете, что из-за денег произвожу их? Ведь я же всё-таки учёный.
– Вы великий учёный, вот что! – молвил
Борменталь, глотая коньяк.
Глаза его налились кровью.
– Я хотел проделать маленький опыт, после
того, как два года тому назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового
гормона. И вместо этого что же получилось? Боже ты мой! Этих гормонов в
гипофизе, о господи… Доктор, передо мной – тупая безнадёжность, я клянусь,
потерялся.
Борменталь вдруг засучил рукава и произнёс,
кося глазами к носу:
– Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не
желаете, я сам на свой риск накормлю его мышьяком. Чёрт с ним, что папа
судебный следователь. Ведь в конце концов – это ваше собственное
экспериментальное существо.
Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился в
кресло и сказал:
– Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик.
Мне 60 лет, я вам могу давать советы. На преступление не идите никогда, против
кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
– Помилуйте, Филипп Филиппович, да ежели его
ещё обработает этот Швондер, что ж из него получится?! Боже мой, я только
теперь начинаю понимать, что может выйти из этого Шарикова!
– Ага! Теперь поняли? А я понял через десять
дней после операции. Ну так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не
понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну,
сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если
кто-нибудь в свою очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него
останутся только рожки да ножки.
– Ещё бы! Одни коты чего стоят! Человек с
собачьим сердцем.
– О нет, нет, – протяжно ответил Филипп
Филиппович, – вы, доктор, делаете крупнейшую ошибку, ради бога не клевещите на
пса. Коты – это временно… Это вопрос дисциплины и двух-трех недель. Уверяю вас.
Ещё какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться.
– А почему не теперь?
– Иван Арнольдович, это элементарно… Что вы на
самом деле спрашиваете да ведь гипофиз не повиснет же в воздухе. Ведь он
всё-таки привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться. Сейчас Шариков
проявляет уже только остатки собачьего, и поймите, что коты – это лучшее из
всего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не
собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые
существуют в природе!
До последней степени взвинченный Борменталь
сжал сильные худые руки в кулаки, повёл плечами, твёрдо молвил:
– Кончено. Я его убью!
– Запрещаю это! – категорически ответил Филипп
Филиппович.
– Да помилуйт…
Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял
палец.
– Погодите-ка… Мне шаги послышались.
Оба прислушались, но в коридоре было тихо.
– Показалось, – молвил Филипп Филиппович и с
жаром заговорил по-немецки в его словах несколько раз звучало русское слово
«уголовщина».
