Она его успокаивала, поила чаем с медом — так быстрее восстанавливаются связки — и укутывала теплым пледом.
Как она его любила! Сердце останавливалось и замирало! Когда Вадим спал, Таня садилась рядом и смотрела на него. Ее уже мало интересовала собственная личная жизнь. Ее жизнь — это он, талантливый, думающий, тонко чувствующий, рефлексирующий, сомневающийся. А она — она жена. Разве этого мало? И разве это не почетно — быть женой гения? В этом Таня не сомневалась ни минуты.
Приезжала мама и привозила продукты — то суп в банке, то котлеты, то кусок пирога. Оглядывала их каморку и тяжело вздыхала, предлагала переехать к ним. Сколько можно мучиться? Таня смеялась и отказывалась — у нас своя семья, и жить надо отдельно, без постороннего пригляда. Все остальное — чепуха, последнее, что их с Вадимом волнует. Мама плакала и обнимала дочь. А Таня удивлялась:
– Ты что, не видишь, как я счастлива?
Тане было наплевать на все: на скудный и неустроенный быт — и это после отдельной квартиры и бабушкиного ухода; на отсутствие денег — мужу она запретила работать по ночам; на то, что стрелку на колготках она заклеивала бесцветным лаком для ногтей. Штопала юбку, в третий раз пришивала бретельку на лифчике, варила на газу в маленьком ковшике остатки из трех тюбиков помады и заливала в один. Все казалось ей полной, просто полнейшей ерундой и пустяками.
Потому что она была счастлива.
Верка
Адвокат, не побрезговавший фамильными сапфирами, встречался с Вовкой. Вовка просил передать Верке, чтобы она «ехала в Москву, заканчивала институт и выбросила всю эту херню из головы».
На суде она увидела его — бледного, тощего, замученного, с глазами затравленного волка. Он увидел ее и опустил глаза, а она все смотрела на него, смотрела… И понимала, как страшно по нему истосковалась.
Ни речи адвоката, ни речи прокурора она не слышала — как будто отключилась. С трудом поняла, что Вовка признал свою вину и от последнего слова отказался. Когда стали зачитывать приговор, Эммочка почти насильно ее подняла со стула.
Судья читал монотонно и негромко. Когда он закончил, адвокат, вполне довольный и удовлетворенный, победно посмотрел на нее.
– Что? — спросила она у Эммочки.
– Четыре! — прошептала та и сжала Веркину руку.
– А… — отозвалась Верка.
Вовку выводили из зала. Он посмотрел на Верку и крикнул:
– Уезжай!
Она рассмеялась странным и дробным, каким-то утробным смехом.
Эммочка вывела ее на улицу, взяли такси и приехали домой. Верка выпила стакан водки. Стала засыпать. Эммочка жужжала о том, какая это удача.
– Всего четыре года! — повторяла она, снимая с Верки сапоги и колготки. — И какой молодец адвокат! Впрочем, в бабулиных знакомствах я не сомневалась. Все всегда работает, — тараторила она, пытаясь укрыть Верку одеялом.
– Слушай, ты, отстань! — крикнула Верка. — Придурошная!
Эммочка опустилась на стул, закрыла лицо руками — как ребенок, ей-богу! — и громко расплакалась. «Обидно, конечно, — горько всхлипывая, подумала она. — Ужасно обидно. Но объяснимо. Очень тяжелый день. Невыносимо длинный и тяжелый. Да и на кого обижаться? Ей, Веруше, больнее всех. Хуже всех и больнее».
Эммочка со вздохом встала, утерла ладонью слезы и стала раздеваться. Посмотрела на себя, голую, в зеркало, вздохнула, надела теплую старую фланелевую пижаму и шерстяные носки, забралась под одеяло и выключила ночник.
В соседней комнате громко всхрапнула пьяная Верка. Эммочка хихикнула и закрыла глаза.
Лялька
Лялька тоже горела в сумасшедшем романе. «Предмет» назывался Игорем. Познакомилась она с ним у своих новых друзей. Завсегдатаем той компании он не был, был из «случайных», заезжих, просто совпали жизненные планы. Игорь тоже собирался «валить». Было ему уже за тридцать, за спиной два неудачных брака. Капризная красавица мать, бывшая актриса, отец, известный профессор-уролог, квартира в высотке на Котельнической, последняя модель «Жигулей». А еще дубленка, ондатровая шапка. «Мальборо», ужины в «Арагви», обеды в «Узбечке». Сандуны со своим массажистом, свой парикмахер в «Чародейке». В приятелях — директора магазинов, продуктовых и промтоварных, кассиры в театральных и железнодорожных кассах, актеры кино, каскадеры, спортсмены. И это — после скромняги Гриши! У Ляльки голова шла кругом. Каждый вечер — кабак или гости. На выходные — поездка в Суздаль или в Таллин. Лучшие шмотки от фарцовщиков. Первый ряд на всех театральных премьерах. Продукты с Центрального рынка. Дыни в декабре. Маман, раскладывающая бесконечные пасьянсы и ревнующая мужа, веселенький папахен — профессор с котиными, маслеными и вполне заинтересованными глазками. Бывшая жена Игоря, красавица манекенщица, в статусе друга семьи и ближайшей подруги — утешительницы бывшей свекрови, вовсю кокетничающая с бывшим же веселеньким свекром, умоляющая бывшего мужа подыскать ей иностранца для брака — лучше «бундеса» или «джапана», на худший случай — «южка».
В общем, какая-то странная, чудная и не всегда понятная жизнь, но при этом очень бурная и разнообразная. Сам герой Лялькиных грез — безумный ревнивец, требующий отчета по минутам. Однажды он предложил — на полном серьезе — отрезать Лялькины прекрасные льняные длинные волосы. Таня тогда ей сказала, что бежать надо от него поскорее и подальше. Лялька махнула рукой и… Волосы отрезала. Сказала, не зубы, вырастут. Таня поняла, что все серьезно, более чем.
Пару раз Лялька звала Таню с мужем к себе. И Таня, и Лялька — не дуры ведь — сразу поняли абсурдность этой затеи. Их любимые говорили и думали на разных языках. Один раз Лялька позвала их в ресторан — пообедать.
Таня вздохнула и объяснила Ляльке, что та совершенно оторвана от реалий.
– Какой кабак, Ляль? У нас два рубля на неделю до стипендии.
Больше Лялька «пообедать» не звала.
Вадим считал Игоря дельцом и слегка презирал. И еще, как казалось Тане, слегка завидовал. Но думать об этом ей было неприятно. Главное — что Лялька была счастлива. Судьба у каждого своя — это Таня уже усвоила. Особенно когда думала о Верке.
Светик
В Москве Светика ждал сюрприз. И какой! Боже не приведи. Папахен — хрен старый — из дома свалил, к молодой секретарше. Официально не разводился, что естественно. Боялся с работы слететь. Маман запугал: «Рот откроешь — лишу денежного довольствия. Пойдешь полы в подъезде мыть».
Но главный кошмар был в том, что он перевез в их квартиру деда и бабку! А в квартиру стариков на Чистых прудах — старый дом, тихий двор, две комнаты и большая кухня — заселился с молодой сожительницей.
Конечно, комнату Светику освободили. Кто бы посмел этого не сделать! Теперь мать жила в одной комнате со стариками. Дед — почти глухой, телевизор и радио орет так, что хочется деда прибить. Мочится мимо унитаза, забывает спускать. Бабка все время лазает в холодильник — хочет есть. Когда ест — весь стол и пол в ошметьях еды. Все мимо рта. Может, поэтому и вечно голодная? На себя выливает по полфлакона духов «Красная Москва». Светика от этого тошнит так, что впору бежать в туалет. Мать сидит целый день застывшая и перебирает руками бахрому на скатерти. Не говорит ни слова. Ходит по дому в ночной сорочке и с нечесаными волосами. Даже Светику не рада — словно не видит ее. Светик позвонила папаше на работу, все высказала. Он молчал — а что тут скажешь? Светик требовала, чтобы он вернул деда с бабкой по месту прописки. Он ответил, что уже сделал там ремонт и это разговор бесполезный. А потом ехидно спросил у Светика, за что ее из командировки поперли. Хотя и сам знал, конечно, старый лис. На прощание посоветовал устраивать свою жизнь и на него не рассчитывать.
