Та страшно смутилась, отпрянула и залепетала:
– Что ты, Женя, что ты, не надо, ничего не надо.
Леонид Евгеньевич издал какой-то гортанный звук и крепко обнял Женю за плечи.
Она схватила косынку с вешалки и торопливо попыталась открыть дверь. Чужой замок не поддавался. Ей помог Леонид Евгеньевич.
Ольга Евгеньевна перекрестила Женю вслед и тихо сказала:
– Помоги вам Бог.
Женя сбежала по лестнице и почти бегом прошла пару кварталов, потом она словно пришла в себя, остановилась, пытаясь отдышаться, и ужаснулась, что желтый сверток у нее по-прежнему в руках. Она оглянулась, села на лавочку, открыла свою бездонную сумку и положила конверт на самое дно, придавив сверху косметичкой, блокнотом и кошельком. Немного придя в себя, она подумала, что ехать в метро опасно, и решила поймать такси. Голосовала она минут пятнадцать и, сев в машину и крепко прижав к себе сумку, стала смотреть в окно, за которым уже отгорела прощальная красота бабьего лета, и хотя деревья еще не облетели, но уже явно, осязаемо чувствовалось приближение зимы. Потом Женя почувствовала, как сильно она устала, и прикрыла глаза, не давая себе задремать. Думала она про стечение обстоятельств. Про это странное и такое знакомое словосочетание, от которого порой зависит человеческая судьба и даже жизнь. И еще про прилагательное, которое часто предваряет это самое словосочетание – счастливое стечение обстоятельств или трагическое, как сказала Ольга Евгеньевна.
Она думала про профессора Лернера, ушедшего в тайгу и нечаянно, в силу обстоятельств, не спасшего жизнь маленькой Ниночки, про фабриканта Жоржа, оказавшегося неженатым и бездетным. Про своих дальних родственников – Ольгу Евгеньевну и Леонида Евгеньевича, которых она никогда не считала родными и близкими людьми и которые сделали для нее то, что не имеет определения и цены. И еще ей показалось, что все у них будет хорошо, точно хорошо. Потому что у нее есть надежда, и, значит, можно продолжать жить. Бороться, страдать и все равно жить. И еще что ничего на свете не бывает просто так.
В сумке у Жени затрещал мобильный, и она услышала голос мужа. Он доложил, что заказал три билета в Тель-Авив.
– Три? – не поняла Женя. – А ты что, летишь с нами?
Он удивился ее вопросу и слегка обиженно сказал:
– А ты что, предполагала другое развитие ситуации? – И потом добавил: – Ты когда будешь дома? Мы с Аленкой жутко голодные.
Женя рассмеялась, посмотрела в окно и сказала командным голосом:
– Ставьте греть суп. Да, и еще – почистите-ка картошку! А то все я да я! Обнаглели, ей-богу!
Она сердито захлопнула крышку мобильного, глубоко вздохнула, почему-то улыбнулась и, остановив машину, расплатилась и вышла. Затянув потуже пояс плаща, она надела перчатки, опять вздохнула и посмотрела на небо. Оно было чистым и ярко-синим. Удивительно синим. Под ногами шуршали чуть подмерзшие, побуревшие, потерявшие свою яркость кленовые листья.
«Пройдусь пешком, это полезно», – сказала себе Женя и опять вздохнула глубоко-глубоко и чему-то улыбнулась.
Поселок художников
Он узнал ее сразу. Со спины. Не слыша ее голос. Просто увидел и узнал. Эту по-прежнему тонкую спину с острыми и беспомощными, как у ребенка, лопатками. Эту узкую, почти детскую, длинную шею с двумя выдающимися бугорками третьего и четвертого позвонков. Все тот же рыжеватый хвост на затылке. Теперь, правда, в нем было больше серебра, чем золота с медовым отливом. Длинные руки с узкими запястьями. И ноги – длинные, по-прежнему стройные и сильные, с гладкими, ровными, смуглыми икрами, как будто доставшиеся ей случайно от другого тела – тела спортсменки. Хотя она была совсем не спортивной, а даже неловкой, чуть нескладной, как бывают неловки и нескладны подростки.
Он обошел ее сбоку и увидел чуть вздернутый кончик носа, пухлую нижнюю губу, родинку на щеке и гладкий, высокий, чистый лоб. И конечно, очки. Теперь – узкие и тонкие, в легкой металлической оправе. Она откинула рукой легкую челку и вытерла ладонью лоб. Он оглядел ее всю – с головы до ног. Белая широкая майка с подмокшими кругами подмышек. Синие шорты по колено. Полотняная сумка через плечо. Узкие ремешки открытых шлепок. И круглые, розовые, почти детские пятки. Он помнил эти пятки. Всю жизнь помнил. Они были гладкие, почти шелковые. Пятки младенца. Как это ей удавалось? Непостижимо. Никаких педикюров – это понятно. Вечно возилась в саду – пионы, флоксы, георгины. А вот на тебе – такие пятки. Не пятки, а пя-точки.
Было жарко. Нестерпимо жарко, около тридцати в тени. Климат, как всегда, давал прикурить. Еще неделю назад москвичей изводили нудные затяжные дожди, и вот – на тебе, тридцать в тени уже третий день.
Она стояла у молочного прилавка и говорила о чем-то с бойкой девахой с наглыми глазами в белом переднике, продававшей творог. Деваха давала ей на пробу белые слоистые кусочки на вощеной бумаге. Она аккуратно и послушно слизывала предложенное, пару секунд перекатывала творог во рту, потом стояла замерев и качала головой. Деваха раздраженно пожимала плечами. Он подошел к ней сзади, осторожно взял за локоть и прошептал:
– Не у той берете, девушка. Не у той. Эта – точно аферистка. Вон, бабуля тихая, справа, третья в ряду. Та точно не обманет.
Она испуганно застыла, и он видел, как побледнела ее щека. Через долю секунды она обернулась и увидела его. Их лица оказались близко друг от друга – и у него тяжело и гулко забухало сердце.
– Ой, – почти пискнула она, – это ты? Господи, а я так испугалась. – Она поправила очки на переносице, снова отерла ладонью вспотевший лоб и пробормотала: – Господи, Андрюшка, ты! Сколько лет, сколько…
– …зим, – добавил он почти весело. Это ему удалось.
– Как ты, что ты, где ты? – говорила она быстро.
– Ну как так – на ходу, – остановил он ее и засмеялся: – Так дела не делаются.
– Ну, да, да, – сказала она смущенно. – Это верно, верно, как вот так, на ходу, неправильно это. Ты прав.
– Так пойдем поскорей отсюда, где-нибудь сядем наконец, что-нибудь выпьем, а, Тань? – Он взял ее под локоть и повел к выходу.
– Постой, а творог? Андрюш, я же не купила, а? – встревоженно проговорила она. – У меня же муж в больнице, как же я без творога?
– Танечка, – сказал он твердо и уверенно, – творог в такую жару на рынке покупать опасно для жизни. И потом, детка, творог надо делать самой. Самой, слышишь? Три литра молока и литр кефира, а, Тань? Это и чище и полезнее. Согласна? Ну пойдем, пойдем, Танечка. Все равно до больницы не довезешь, скиснет. Точно скиснет.
– Что же делать? – совсем растерялась она.
Они вышли на улицу. Их обдал жаром воздух раскаленного города.
– Ну, двинули, а, Тань? – спросил он и повел ее к автостоянке. – Ничего, сейчас кондей включим, придем в себя, да, Танечка?
Она остановилась, сняла очки и удивленно сказала ему:
