В общем, все то, что обычно обсуждают вполне счастливые женщины.
Ивочка
Милая моя Ивочка! Такая прекрасная и такая душистая. И сегодня, когда прошло столько лет, я слышу твой тихий, слегка приглушенный смех, помню запах твоих чудесных волос и аромат твоих духов, один и тот же – всегда ландыш. Господи, сколько прошло лет, а я помню так ярко и отчетливо три коротких звонка в дверь – и я лечу, лечу сломя голову навстречу тебе. Вот сейчас я открою дверь и увижу тебя – в темном пальто, платок уже на плечах, и ты отряхиваешь снежинки с густых коротких волос.
– Соскучилась? – смеешься ты.
Я? Боже мой! Да я скучаю по тебе всегда и жду тебя тоже всегда. Как я ошеломительно рада тебе! Это знает только мое детское встревоженное сердце. Оно гулко колотится, и я висну на Ивочке. Она смеется: тяжелая какая! Из кухни появляется мама, брови сдвинуты к переносице: ревнует, уже понимаю я. Понимает это и Ивочка и, снимая пальто, чуть отстраняет меня.
Мама дежурно клюет Ивочку в щеку, и они проходят на кухню. Но я точно знаю, что через пару часов они вдоволь наговорятся и Ивочка придет в мою комнату. У нас с ней будет уйма времени, ведь уйдет она поздно вечером, когда дождется с работы отца, все вместе мы сядем ужинать. И позже, когда недовольную меня все-таки отправят спать, она обязательно зайдет ко мне, сядет на кровать, и мы долго будем прощаться, и я все буду удерживать ее за руку и просить посидеть, ну еще хотя бы десять минут. Эту «лавочку» прикроет моя строгая мама: с укором скажет Ивочке, что мне завтра рано вставать. Ивочка смутится, засуетится и быстро соберется уходить.
Отец, как бы он ни устал, вызовется провожать ее до метро. Идти они будут медленно, под руку, и эти полчаса им уже точно никто не будет мешать. Брат и сестра. Близкие люди. Ближе нет.
Итак, Ивочка – моя родная тетка, младшая сестра отца. Они рано остались сиротами, отцу было девятнадцать, Ивочке – пятнадцать. Отец, правда, вскоре женился – мама была из провинции – и привел в дом молодую и строптивую жену. Мать ревновала – хотела, чтобы отец принадлежал только ей. Хмурилась, обижалась – у них свои секреты, свои шутки, свои условные знаки. Брат и сестра понимали друг друга не то что с полуслова – с полувзгляда. Ивочка уступила молодым свою комнату, сама перебралась в проходную. Все еще тогда были студентами. Вечерами Ивочка возилась на кухне, стараясь что-то выкроить из скудного студенческого бюджета и отцовских подработок. Полностью освободив невестку от кухонной рутины, она же убирала квартиру, стирала, гладила, ходила в магазины. Старалась почаще улизнуть в кино или к подружкам – оставить молодых одних. Мама вредничала, капризничала, жаловалась отцу, что не чувствует себя хозяйкой в доме, но при этом спокойненько передала бразды домашнего правления золовке. И мечтала об отдельной квартире.
Вскоре родилась я, и Ивочка опять рьяно бросилась помогать молодым. Бегала по утрам на молочную кухню, лишь бы любимый брат поспал лишние полчаса, стирала, гладила пеленки. По выходным часами гуляла с коляской во дворе – в любую погоду.
– А ты поспи, Лара, – говорила она матери.
Мать с удовольствием ложилась поспать, забывая сказать Ивочке простое человеческое спасибо. Отец злился и говорил сестре, что ей уже давно пора устраивать свою женскую судьбу и рожать собственных детей. Попрекал мать, жалея сестру. Мать обижалась и плакала, и твердила одно – что больше всего на свете она хотела бы жить отдельно своей семьей. Мать все-таки добила отца – и был внесен первый взнос за однокомнатный кооператив, в долг, естественно. На другом конце Москвы, в Измайлове. Для Ивочки. Хочет ли она уезжать из квартиры, где родилась и выросла, где жили ее родители, где были ее подруги и ее работа, да просто вся ее жизнь, Ивочку не спросили.
Она собрала свои вещи и переехала в новый дом. До работы теперь она добиралась с двумя пересадками, больше часа. Не роптала. В общем, как всегда, всем была довольна.
По субботам отец привозил меня к ней. С ночевкой. И это было счастье. С утра в субботу я пораньше будила отца – скорее, скорее. Отец завтракал, а я дергала его за рукав:
– Ну долго ты еще будешь копаться?
– Господи, чем тебе дома плохо, чокнутая, ей-богу, – вздыхала мать.
А я уже топталась и потела в шубе у двери и ныла:
– Ну скоро ты, пап?
Ехали мы через всю Москву, и отец обязательно покупал Ивочке цветы. По сезону: мимозу – ранней весной, гвоздики – зимой, георгины – осенью, а ранним летом – ландыши, любимые Ивочкины цветы. Уже при выходе из лифта мы слышали слабый запах корицы и ванили – Ивочка пекла печенье. Отец выпивал чашку чаю, о чем-то шептался с сестрой на кухне, а я уже хозяйничала в комнате – листала журналы, включала телевизор, копалась в палехской шкатулке, где лежали брошки, бусы и колечки. Наконец отец уезжал, и начинался мой праздник.
Теперь Ивочка целиком принадлежала мне, и только мне. Она не кормила меня супом, мы пили чай с хрустящим ореховым печеньем, болтали обо всем на свете и ехали гулять в центр. Сначала была обязательная культурная программа – Пушкинский или Третьяковка, – потом мы бродили по старой Москве и, наконец, заходили перекусить и заказывали что-нибудь необычное и совсем взрослое – шашлык или куриную котлету в сухарях с кудрявым бумажным сапожком на косточке и, конечно, мороженое в высокой стеклянной вазочке: три шарика – два шоколадных и один сливочный. Потом мы ехали домой, и в метро я, усталая и счастливая, засыпала на Ивочкином плече. Дома Ивочка не гнала меня спать и разрешала смотреть телевизор сколько угодно, пока я не засыпала в кресле. А в воскресенье утром я долго спала, и будил меня сладкий запах оладий – с изюмом и яблоками. После завтрака мы шли гулять в Измайловский парк и кормили орешками с рук белок. А потом за мной приезжал отец, и сказка кончалась. Я слышала, как он благодарил Ивочку за меня, а она только тихо смеялась:
– Господи, да за что? Это же для меня такая радость.
– Лучше бы у тебя были другие радости, – вздыхал отец. – Все с чужим ребенком возишься.
– С чужим! – охала с испугом Ивочка и обиженно добавляла: – Ну как ты можешь так говорить?
– Замуж тебе давно пора, – напоминал отец.
– Ну если так складывается, – смущенно оправдывалась она.
Ивочка была определенно красавица. Невысокая, приятной, чуть начинающейся полноты, темноглазая и темноволосая, очень белокожая, с прекрасными ровными белоснежными зубами. Любила темные облегающие платья с нешироким поясом – талия позволяла – и глубоким вырезом на красивой пышной груди. На шее – неизменная нитка крупных жемчужных бус – память о матери. Красила она только губы – довольно яркой помадой, все остальное – и брови, и ресницы, и прекрасная кожа – дополнительных усилий не требовало. Зарабатывала вполне прилично – ведущий инженер в Моспроекте. Кафе, театры, отпуск в Прибалтике, каракулевая шуба, маленькая кокетливая норковая шапочка-таблетка, грильяж к чаю, рокфор к кофе – денег вполне хватало. Обожала поэзию, не пропускала ни одного вечера поэзии в Лужниках, в Политехническом, доставала у спекулянтов билеты в «Современник», выписывала все толстые журналы. Приучала к этому и меня. Не сетовала на свое одиночество и бездетность. В общем, жизнью своей была вполне довольна и безгранично доброжелательна и независтлива.
