Это была головокружительная карьера. Верка стала администратором с большой буквы и к тому же строгой начальницей. Она считала, что это главный выигрыш в ее жизни, фантастическая удача. Вот теперь-то можно было отрастить длинные ногти и сделать маникюр. Каждый день, сидя у себя в кабинете, она холила и красила свои ногти – от бледного перламутра до темно-фиолетового.
Кончились танцы вокруг капризных матрон. Фиму она поминала только добрым словом. Спасибо тебе, Фима, спасибо за твое острое чутье, за твои спешные ласки, за отцовскую опеку, за деловую заботу. За то, что твои предки научили тебя отвечать за своих женщин и немножечко просчитывать наперед. Вот так, с годами, у Верки появилось все то, о чем она мечтала: квартира, машина, престижная должность, связи. И оставались красота и молодость. И еще тоска – тягучая, давящая, наваливающаяся на нее тяжелой и сырой медвежьей шкурой по вечерам. По ее одиноким вечерам. Как странно! Если раньше она считала Фиму немного обузой, с его распорядками и ревностью, то теперь сильно по нему тосковала. Так и коротала вечера с сигаретой и бутылкой хорошего армянского коньяка. По чуть-чуть, слегка, а к ночи – бутылка почти пустая. Почти. Утром болела голова и припухали веки. Она долго стояла под контрастным душем и запивала мочегонное крепким кофе. К рабочему дню она была вполне готова.
Ветреный Фима черканул пару строк из Италии, немножко – о красотах, но больше – о ценах. На базаре он торговал фотоаппаратами и янтарем.
Фима улетел в январе, а в июле Верка познакомилась с грузином. Сломалась машина, она голосовала. Грузина звали Зурик, он был длинный, худой, с вечной щетиной на синеватых щеках. Одевался элегантно – черные джинсы, черные свитера и изысканные пиджаки из кожи и замши.
Был Зурик каталой. Верке нравились мужчины с деньгами, но все же… Все же хотелось, чтобы он слегка работал. Что поделаешь, советское воспитание. Ну, скажем, директором магазина или завскладом. Или что-то в этом роде. Чтобы солидно и при деле. Пусть с долей риска. То, чем занимался Зурик, было еще рискованнее. Сначала Верка страшно нервничала, потом ничего, привыкла.
Зурик был щедрый, грустный и вечно простуженный (Вайме! Климат шени, дедо!). Она уже жалела его, научилась ждать до утра и еще научилась печь хачапури «лодочкой», с яйцом внутри, делать сациви из индейки и горячее лобио из красной фасоли. И уже знала все про его грузинских родственников. Тете Манане доставала дефицитный церебролизин для «работы головы», дяде Гиви высылала теплые югославские свитера.
Зурик привязался к Верке, ценил ее независимость и ненавязчивость, и даже та малая доля презрения и недоверия, которую он испытывал в разной степени к каждой русской женщине, куда-то отступала, когда он думал о Верке. И он, такой беззаботный и молодой разгильдяй, порой стал подумывать о женитьбе, но как-то сразу начинал нервничать, вспоминать о своей непримиримой родне, даже немного потел и гнал от себя эти внезапные мысли. Вспоминал только тогда, в тот момент, что в Кутаиси уже с тринадцати лет ждет его возвращения просватанная невеста Натэлла. Зурик забыл ее лицо, в памяти остались только потупленные глаза и заусенцы на пухлых и коротких пальцах. Но до Натэллы и Кутаиси было далеко, а Верка была здесь – прекрасная, белокожая, светловолосая, в легком шелковом халатике с драконами.
Зурик денег не жалел – когда они у него были. Но деньги имели свойство быстро кончаться – кабаки, тряпки, цацки для Верки, – а потом Зурик сидел неделями дома, пил, кряхтел и ждал своего часа. В эти дни он был совершенно невыносим. Злился, придирался к Верке, изнурял ее мелочами, занудствовал. Нервничал. И когда вечером уставшая после работы и бесконечных Зуриковых придирок Верка выпивала пару рюмочек «Мартеля», с удовольствием думал, что все же он прав. Если жена – то уж точно Натэлла. Пусть и с заусенцами. В этом он был уже уверен.
Исчез он года через полтора, сразу и без всяких намеков и возможностей его найти. Верка в меру убивалась, но не заявила, конечно, понимая, что с его «делами» лучше туда не соваться. И понимала то, что с Зуриком могло случиться всякое. Даже самое худшее. И где он сейчас – на дне Москвы-реки, в мерзлой подмосковной земле или в теплом родном Кутаиси с молодой и покорной грузинской женой, – Верка не ведала. А просто тосковала и выла от одиночества, завернувшись в старый теплый клетчатый плед, с рюмкой и сигаретой, думая про то, как несправедливо с ней обходится судьба. И почему такая тоска?
Лильку с мужем отправили в Москву чуть раньше окончания командировки, попросив замену. Разговоры по душам ни к чему не привели. Все понимали, чем это кончится. Было жаль этих красивых и умных ребят. Но… когда не борется ни один из двоих, а оба катятся вниз плавно и равномерно, не сопротивляясь, оба идут ко дну.
В Москве Лилька работу не искала, просто пошла в поликлинику рядом с домом. Ходила по вызовам, сидела на приеме. На утреннем – еще нормальная, а к вечернему приходила уже с блестящими глазами и без конца жевала кофейные зерна. Больные смущались, жалели ее, но «наверху», конечно, быстро обо всем узнали и по-хорошему попросили уйти. А муж ее на работу уже не вышел, да и куда? Анкета перспективного мгимошника была безнадежно испорчена. Он теперь сидел дома и пил, пил, пил.
Девочку, красивую, складненькую, похожую на Лильку и очень пугающуюся своих странных родителей, свекровь им уже не отдала. Привезет на час, а девочка плачет и рвется обратно. Свекровь ее от Лильки отдирает, и все втроем ревут. Лилька звонила, кричала, требовала вернуть девочку. Но свекровь однажды тихо и внятно ей пообещала, что вообще лишит родительских прав. Лилька испугалась.
Пока свекровь разрывалась между разбитым от инсульта мужем и маленькой внучкой и собиралась лечить сына, спасти хотя бы его, уговаривая себя, что женский алкоголизм не побороть, сын, когда-то умница и красавец, умер в одночасье от инфаркта дома, сидя с Лилькой за столом, покрытым липкой клеенкой. У него оказалось слабое сердце. Лильку на похороны свекровь не пустила, считая ее виноватой во всем. И видеть ее не хотела, и слышать о ней больше не пожелала. Над девочкой оформила опекунство.
Как-то под Новый год Верка покупала что-то на Черемушкинском рынке. Ее окликнули – оказался Митька Шаталин, бывший одноклассник. Как всегда, веселый, с наглой «котярской» улыбочкой на круглом усатом лице. В огромной енотовой шапке с хвостом и расстегнутой дубленке до пят. Они болтали долго обо всем и обо всех, охали, вздыхали, смеялись, вспоминая. Митька рассказал, что живет теперь круглый год на Николиной, что, как всегда, ни черта не делает. Дед, известный советский драматург, оставил наследство, еще он сдает двухсотметровую квартиру на Горького кому-то из посольства и имеет за это огромные деньги – на них дурью и мается, ни в чем себе не отказывая.
Веркой, уже шикарной женщиной, он восхитился. Она рассказала, что у нее свой салон в приличном месте, старом, тихом центре – залог успеха. Верка успешно вела дела – опыт и все же немного удача. Шаталин со смехом рассказал ей, что тогда, в школе, он был влюблен в нее, а она рассмеялась: все это враки, иначе она бы уж точно заметила. Выяснили, что предложений встречать Новый год много, но как-то ни с кем не хочется, и, решив, что это судьба, поехали на Николину встречать Новый год вместе.
