Еще одно воспоминание из тех времен, когда мои родители и
братья были живы. Мы пробираемся сквозь какие-то заросли, под ногами старшего
брата чавкает грязь, а я сижу у него на закорках и верчу головой. За нами след
в след идет Толик, обливаясь потом, тащит Вику, за ним Кешка с Настей на
плечах. Замыкает шествие мой брат Рамон, он на два года младше Георгия,
которого дома звали Хорхе. Мою бабку вывезли в конце тридцатых из Испании, где
вовсю шла гражданская война. Вместе с тремя десятками других испанских детишек
она с сестрой оказалась в детском доме в городе, где через много лет после
этого родилась я. Бабке было восемь лет, сестре четырнадцать. Наверное, свою
родину бабушка совсем не помнила, и когда после смерти Франко многие из тех испанцев,
что оказались в Союзе, стали возвращаться домой, ей это и в голову не пришло.
Россия стала для нее второй родиной. И все-таки та, первая, не была забыта. И
сироты, оказавшиеся здесь, всю жизнь инстинктивно тянулись друг к другу,
сохраняя свой язык и те немногие воспоминания, что у них остались.
Неудивительно, что бабка вышла замуж за своего соотечественника, одного из тех,
с кем оказалась в детском доме. И ее сестра, а потом через много лет и
племянница тоже вышли замуж за испанцев. Правда, будущий муж племянницы был
испанцем только наполовину, он приехал сюда из другого города, где в тридцатых
годах оказалась его мать, такая же сирота, как и моя бабка. Бабушка умерла в
год моего рождения, дед еще раньше. Дядя Лева рассказывал, что в нашем доме
постоянно бывали гости, те самые дети-испанцы, а потом и их дети, и нелегко
было разобраться, где родственники, а где просто друзья. Бабкин гостеприимный
дом стал для многих родным домом, тем самым, которого их лишили в детстве.
Однако моя мама вышла замуж не за соотечественника, а за поволжского немца. Его
предки попали в Россию еще во времена Екатерины, так что к моим испанским
корням и имени Изабелла прибавилась немецкая фамилия. После гибели родителей
моим единственным близким родственником был родной брат отца, дядя Лева. Своей
семьи у него не было, отдавать меня в детский дом он решительно не хотел и
забрал к себе. Вскоре после этого нас разыскала испанская родня бабки, о
которой дядя Лева ничего до той поры не слышал. Они предложили свою помощь, и
дядя принял ее с радостью. Моя испанская тетка оказалась бездетной, они с мужем
хотели меня удочерить, этому дядя Лева воспротивился, но два месяца в году я
обязательно провожу у них.
После окончания школы, когда встал вопрос, где мне учиться,
тетка рассчитывала, что я все-таки приеду к ним, однако я выбрала Питер. Это ее
огорчило и даже, по-моему, обидело. Но вслух она обид не высказывала. В семье
при жизни родителей говорили на испанском, оба моих брата учились в испанской
школе, которая была в нашем городе, отец против этого не возражал, правда, ввел
в обиход еще и немецкий. Наверное, я была забавным ребенком, с одинаковой
легкостью болтала на трех языках, а на вопрос о национальности бойко отвечала,
что я русская, вызывая хохот родителей. Русскими были мои подруги, а мне важно
было знать, что я такая же, как они, и я временами сокрушалась, почему меня
зовут Изабелла Корн, а не Настя Иванова, к примеру. Зато в школьные годы моя
замысловатая родословная, а также имя вкупе с фамилией стали предметом зависти
многих одноклассниц.
В семь лет дядя Лева определил меня в испанскую школу, и
Настя с Викой, не пожелавшие расставаться со мной, отправились туда же, хотя их
родители предпочли бы, наверное, английскую. Но обе ревели так отчаянно, что
сумели настоять на своем. Толик с Кешкой хоть и учились в другой школе, нас из
виду не теряли. Я была сестрой их погибших друзей, и, наверное, они чувствовали
себя обязанными поддерживать меня. Мы часто виделись в городе, а летом
по-прежнему выезжали на дачу. Правда, к тому моменту родители Кешки, чтобы
собрать деньги на квартиру, дачу продали, но мать Толика, от которой он
унаследовал страсть к благотворительности, забирала Кешку с собой на все лето,
считая, что жизнь ребенка в городе в это время года попросту ад.
Наверное, к Кешке я была просто несправедлива, он-то всегда
относился ко мне с большим вниманием. Отношения наши в последнее время стали
натянутыми, я это чувствовала, но то ли из упрямства, то ли по какой-то иной,
неведомой мне причине не предпринимала ничего, чтобы как-то это изменить.
Вот и сейчас, стоило ему войти в кафе, как я почувствовала
раздражение и даже непроизвольно поморщилась.
На сей раз раздражение, скорее всего, возникло оттого, что
Кеша вырядился эдаким франтом, на нем были стильные джинсы, фирменная футболка
и льняной пиджак. Приобрести все это на родительские деньги он не мог,
следовательно, вещи принадлежат Толику, комплекция у них примерно одинаковая,
чем Кешка и пользовался. Может, благодаря этим тряпкам Кеша не выглядел
классическим неудачником, каковым, по моему мнению, он являлся. Войдя в кафе,
он чуть задержался возле зеркала, окинув себя взглядом с ног до головы, и
усмехнулся удовлетворенно, что от моего внимания не укрылось. От бесконечных
прыщей на его лице остались вмятины. Несмотря на разгар лета, кожа его была
неестественно бледной, выглядело это почему-то неприятно. Под мышкой Кеша
держал пакет довольно внушительного вида, бодро прошествовал через весь зал и
сказал громко:
– Привет.
С Толиком они поздоровались за руку, Настю он поцеловал, на
меня посмотрел с нерешительностью, я приподнялась и сама его поцеловала,
сказав:
– Рада тебя видеть.
Он расплылся в улыбке, а я почувствовала угрызения совести:
другу детства нужно уделять побольше внимания.
– Что-нибудь заказали? – спросил он, сев рядом со мной.
– Нет, ждем тебя, – ответил Толик.
– Предлагаю выпить, есть повод.
Меня это вновь покоробило. «Предлагаю» звучит здорово,
учитывая, что платить придется Толику, но дело даже не в том. Конечно, мы
пытались вести себя так, словно в нашей жизни был полный порядок, однако повода
радоваться я все-таки не видела. Наверное, я опять придираюсь, у Толика и Насти
его слова неприятных чувств не вызвали. Толик поднял брови и спросил:
– Книга вышла?
– Да. – Кеша скромно потупился, а мы наперебой
заговорили:
– Поздравляю... – причем я громче всех. Кеша извлек из
пакета три книги и торжественно раздал их нам.
– Подпишешь? – хлопая в ладоши, спросила Настя.
– Там есть посвящение.
Мы поспешно открыли книги. «Моим друзьям, самым верным и
самым любимым: Анатолию, Изабелле, Виктории и Анастасии. С благодарностью за
понимание и поддержку».
Все-таки Толик у нас практически святой, он умудрился
прослезиться, хотя книга была издана на его деньги, и его-то автор был просто
обязан поблагодарить. У Насти слез в глазах не было, но Кешку она обняла с
большим чувством.
– Спасибо тебе, дорогой.
