ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ты умничка, Джеки, я знал, что ты догадаешься и найдешь эту книгу. Я так и вижу тебя сейчас, откинувшуюся на диване, с замеревшим сердцем читающую эти строки. Ты еще не поняла, как получилось, что книга, которая у тебя в руках, обращена именно к тебе, ты еще многого не поняла и поймешь только, дочитав до конца эти страницы, не пропустив ни одной строчки, ни единого слова. И в конце, я обещаю тебе, ты все узнаешь.
Хотя ты подошла близко к разгадке, во всяком случае, основное твое предположение верно: я действительно писатель и это я убил твоих любовников. Если хочешь, могу поименно: я убил Стива, я убил Дино, я убил Рене. И убил их из-за тебя, в этом ты тоже права.
Но ты не поймешь, если я скажу, что мертвы они лишь потому, что ты поочередно предала их, каждого в отдельности, и в этом смысле ты сама повинна в их смерти, я всего лишь орудие. Я знаю, ты не веришь. Для этого я и написал эту книгу, чтобы все тебе объяснить, я был уверен, что ты ее найдешь. Но чтобы ты поняла меня, я должен начать издалека, вернув тебя, милая моя Джеки, на двадцать пять лет назад, когда ты была еще совсем девочкой, впрочем, начало моего рассказа с тобой никак не связано.
Мне было двадцать четыре года, когда вышла моя первая книга, и я сразу стал знаменит. Она получилась в определенной степени эклектична, перемежая детективный сюжет и секс с изысканной интеллектуальной начинкой. Впрочем, это не существенно. Важно то, что книга была напечатана миллионами экземпляров, переведена на множество языков и долго находилась в числе бестселлеров разных стран.
Я тоже стал известен, даже в большей степени, чем моя книга, молодой, интересный внешне, к тому же теперь богатый, с мировой известностью, я был популярен, как кинозвезда, как артист, как давно не был популярен ни один писатель. Я ездил по всему миру, читал лекции, встречался со значительными людьми, проводил время на вечеринках среди многочисленных друзей и поклонниц. В общем, достаточно банальная история. К тому же мне нравились успех, признание, деньги, они продолжали сыпаться, так как книга постоянно выходила новыми тиражами.
Опасность я почувствовал только через год, когда подписал контракт на новую книгу и сел за работу. По прошествии нескольких месяцев я понял, что не могу больше писать. Знаешь ли ты, Джеки, как страшна мысль, что твой дар мог бесследно пропасть, исчезнуть? Он ведь нематериален, его нельзя взять в руки и убедиться, что он по-прежнему существует. Он проявляется, только когда им пользуешься. А если не пользуешься, не подтверждаешь ежедневно, то остаешься в неведении, в неуверенном сомнении, существует ли он еще, твой дар. Ведь истории известны имена тех, кто со временем его растерял.
Вот и я растерял. Помнишь выражение: «Слулсенье муз не терпит суеты», ты наверняка слышала, оно избито и часто повторяется. Так, видимо, произошло и со мной: суета, пустая слава, вот так взяли и заслонили от меня мой талант. А может быть, думал я, его было отмерено мне всего на одну книгу и больше не осталось? Так бывает с певучими талантливыми мальчиками, в переходном возрасте теряющими свои вокальные голоса.
Я страшно испугался тогда. Я винил себя во всем, я говорил, что променял самое главное, чем обладал, свой дар, способность, талант, назови, как хочешь, на мишуру. Я сравнивал себя с Фаустом, а искусы жизни – с коварным Мефистофелем, я был молод тогда, Джеки, и мыслил в основном штампами. Впрочем, я не буду об этом долго, так как к нашей истории все это имеет весьма отдаленное отношение. Так или иначе, я разорвал контракт и уехал из Нью-Йорка, где я жил со времени своего успеха, проклиная и сам город, и его обитателей, и себя, конечно. Я перебрался в маленький университетский городок на северо-востоке страны, думая, что, вернув в жизнь спокойствие и размеренность, вновь обрету чистоту ощущений и мысли, а вместе с этим и свой дар.
Чтобы толпы случайных друзей не беспокоили меня, я изменил имя, став Стивом, и замер, лег, как говорят, на дно. Но все оказалось сложнее: с размеренностью вернулась только скука. Я по-прежнему сидел по пять часов в день за письменным столом, пытаясь выдавить из себя хоть строчку, но не мог. После нескольких месяцев бесплодного и оттого еще более изнуряющего труда я решил, что мне будет полезно отвлечься и заняться чем-нибудь для себя необычным, например почитать лекции в университете. Ты помнишь, Джеки, я поддерживал отношения с влиятельными людьми, один из них по моей просьбе позвонил в университет, и меня приняли на работу. Я стал ассистентом профессора лингвистики.
А еще через год я познакомился с тобой. Я не мог поверить, что мне так повезло. У меня и прежде были женщины, и я уже умел отличать, что важно, что надолго и что надо беречь. Вот и про тебя я сразу понял: ты уникально сочетала несочетаемое. Ты была наивна и неумела, и даже немного испугана, ты казалась мне испуганной девочкой, как будто ты в ожидании, как будто опасаешься не потому, что страшно, а потому, что неизвестно Но наивность и испуг почти противоестественно перемежались с выпирающей, выстреливающей, нескрываемой потенцией, как бы это объяснить, из тебя барельефно выпирало будущее. Во всем: в любви, в том, как ты рисовала, в мыслях, голосе – во всем. Как правило, умение соседствует со знанием, с опытом, а значит, с цинизмом, а ты владела уникальным сочетанием, которое почти никогда не случается в жизни, которое не от знания, а от рождения, от природы. Ты была редкостью.
Я никогда прежде не чувствовал себя так свободно-раскованно, как с тобой, ты воплотила мою мечту о женщине, ты совпала с самим представлением о любви. Все мои сумасбродные выходки, чудачества, все они принимались тобой. Многих других, зажатых и испуганных, они бы оттолкнули, обидели, шокировали, но не тебя. Ты была открыта, в тебе отсутствовал страх перед непросчитанным, непроверенным, перед тем, что возможно оценить, лишь прожив. Как не существовало страха во мне. Мы были равны. Но ты отличалась большей искренностью в принятии жизни. Я искал новизну и остроту отчасти с расчетом, с корыстью, мне казалось, что, играя ва-банк, стремясь к новым, острым ощущениям, я вызволяю свой дар, что от сильной встряски он вернется ко мне. Ты же шла на все бескорыстно, у тебя не было иной причины, чем желание изведать, испытать. Это тоже редкость, талант, такая открытая, искренняя страсть к жизни. И что еще важно, изведав, ты не насыщалась, как большинство, и не разрушалась, как некоторые, а, наоборот, вбирала в себя и накапливала, чтобы потом выплеснуть страсть и новизну в свои рисунки. Единственный раз, тогда в океане, помнишь, во время шторма, я действительно перешел черту. Мне были необходимы риск, балансирование на краю, я бы пошел еще дальше, до предела, если бы ты не остановила меня.
Я, конечно, мог, я даже поначалу пытался оказывать на тебя влияние, но потом спохватился: что же я делаю? – я вмешиваюсь в природный процесс, пытаюсь изменить то, чем ты отличаешься, и, вмешиваясь, я так или иначе привожу тебя к стандарту. И я перестал, вполне умышленно, продолжая только со стороны любоваться тобой, тем, как ты обретаешь себя и набираешь силу во всем и, конечно, в любви.
Когда ты решила бросить рисовать, я снова хотел вмешаться, я даже думал открыться тебе, сказать, чтобы ты плюнула, забыла о материальном, потому что я обеспечен, я хотел объяснить, что компромисс не прощает, что за него приходится платить, что я знаю это по себе. Но с другой стороны, думал я, я не смог удержать свой собственный дар, как я могу вмешиваться в чужой? И я пресек свой порыв.
