Спектакль окончился, но я еще пребывала в нем, я чувствовала, что краска не сошла с моего лица, и глаза не потеряли блеска, и все во мне как бы вытянуто вверх эмоциональным накалом. Джонни находился рядом, он, как истинный кавалер, взял меня под локоть и, улыбаясь своим слишком открытым лицом, слегка приподнявшись на цыпочки, прошептал мне на ухо:
– На тебя все смотрят, – а потом громче, – мне неловко рядом с тобой стоять.
– Ладно, пусть смотрят, – снизошла я. – Я сегодня только с тобой, Джонни.
– Не зарекайся.
Только и услышала я, потому что он уже тащил меня через толпу, цепко держа за руку, он с кем-то здоровался, кого-то хлопал свободной рукой, даже успевал о чем-то договариваться. Потом мы шли по извилистому лабиринту, придавленному низким потолком с бесконечно бегущими вдоль него трубами, и все в этом постоянно теряющем направление коридоре выглядело не правдоподобным еще из-за хаотичных, вздутых от сквозняка, настенных театральных вывесок, эстампов, афиш. Мы опять повернули и просто влетели в размякшую, галдежную, непонятно когда успевшую, но уже прокуренную и подпитую толпу. Народ уже был при деле, многие держали в руках бумажные стаканчики, все говорили разом, не слушая собеседника, и было шумно и потно, что в целом означало – весело.
Джонни мгновенно растворился в толпе, все его знали и были рады ему, я следила взглядом, как он интуитивно, чутьем находил для каждого нужное выражение лица, подходящую улыбку, движение рук. «Это его талант – общаться, – подумала я, – он неотразим в общении, есть в нем эта легкая, почти воздушная харизма. И не то чтобы он внешне особенно привлекателен, не то чтобы говорил отличительно умно, а ведь притягивает. Он, конечно, знает о своем обаянии и пользуется им, а почему бы и нет, каждый использует свой талант, если он есть, конечно». Я ведь знала про Джонни, он не может поддерживать отношения долго, во всяком случае с женщинами, и я догадывалась почему, но даже когда он их прерывал, он делал это безболезненно легко, так что и обижаться было нельзя.
Я взяла стаканчик и отошла к стене, сделала глоток, во рту стало сладко и вязко, достала сигарету, чиркнула зажигалкой. Мне было немного неловко, все, казалось, знали друг друга, и чем шумнее и пьянее становилось вокруг, тем более неуютно чувствовала себя я, ненужной и случайной. Это ощущение чужого счастья, происходящего рядом и кажущегося таким доступным, только протяни руку, это ощущение, я знала, обманчиво: чужое счастье всегда обидно недостижимо. Пару раз ко мне подходили мужчины и пытались заговорить, но, видимо, я передавала свою стесненность собеседнику, и он сбивался и не находил, что сказать, и пауза, становясь удушливой, нависала, и разговор рассыпался.
В результате мне не оставалось ничего другого, как просто глядеть по сторонам. Артисты, которых я только что видела на сцене, переоделись и стали неотличимы от всех остальных, и хотя я пыталась распознать в каждом из них еще не затухнувшую связь с только что жившими героями, но не могла. Интересно было и то, что на сцене их тела, так же как и голоса, служили им лишь инструментом – подвластным, удобным. Я еще подумала тогда, что выставленное напоказ тело сразу теряет запретность и недоступность. Смотря спектакль, я предполагала, что наверняка они все спят друг с другом, что между ними нет барьера, что близость должна быть естественна здесь, в их мире, как выход на сцену каждый вечер. Я даже проводила в уме невидимые любовные ниточки, связывая ими тех или иных.
Но, видимо, я ошиблась. Здесь, в этой прокуренной и насквозь пропитанной шумом комнате, артисты выглядели отстраненными друг от друга, даже чужими. Актеры мужчины привели с собой девочек со стороны, актрисы – мужчин, тоже совсем нетеатральных. Я смотрела и думала, что, наверное, театральная среда стала для них привычной и не волнует больше, в то время как мир за пределами театра нов и притягивает своей неожиданностью.
– У вас интересная зажигалка, – раздался резкий голос, и я вздрогнула от неожиданности.
На меня смотрел пожилой человек, почти старик, невысокий, верткий, он чем-то напоминал преждевременно состарившегося Джонни, если бы не костыль. Я заметила, что он немного волочил ногу, но при этом ловко со всем управлялся, и костылем, и хромой ногой, стаканчиком в руке, настолько ловко, что я устало подумала: «Еще один».
– Да, – сказала я, – правда.
Я действительно вертела в руках зажигалку, старую, еще бензиновую, с необычной гравировкой.
– Можно посмотреть? – поинтересовался он и причудливо повернул голову, чуть наклонив шею, отчего стал похож на птицу.
Я улыбнулась и протянула зажигалку. Он повертел ее в руках и вернул.
– Вы как-то причастны к театру? – спросил он, опуская подмышку на костыль. При этом его голова тут же легла на плечо и, чуть вывернутая, озиралась вокруг. Теперь птица казалась ученой, умеющей говорить.
«О, Господи, – подумала я, – началось». Но все же я заставила себя и сложила губы в еще одну вежливую улыбку.
– Нет, нисколько.
– Странно.
Он осмотрел меня с головы до ног, даже отступил назад, чтобы было удобнее, честное слово, только итальянцы позволяют себе такое.
– У вас богатая фактура, я так и вижу вас в движении.
– Хотите, я пройдусь, – сказала я. – Мне только платье мешает, узкое очень, но я могу снять.
Он рассмеялся, впрочем, улыбка, искусственная, полузастывшая, и до этого не сползала с его лица. Глаза смотрели остро и холодно и совсем не подходили ни к смеху, ни к веселью.
– Это смешно. – Слава Богу, он понял, что я шучу, хотя ничего смешного в моих словах не было. – Нет, не надо, я и так вижу. Вы ведь американка? – вдруг спросил он, и опять улыбка неестественно расползлась по его лицу.
– Да, – ответила я, – как вы так проницательно догадались? Не может быть, чтобы по акценту. – Видимо, это опять было смешно, потому что он вновь засмеялся.
– Да уж, различил.
Он продолжал посмеиваться, но в смехе его не было веселости, он даже не хотел этого скрывать. Плечо его снова плюхнулось на костыль, и голова сразу перекосилась, даже глаз отъехал в сторону, он и вправду был похож на птицу, и, вот так продолжая скособоченно разглядывать меня, повторил:
– Как тут не различишь, конечно, различил. – И вдруг, не меняя наклона головы, ни расползшейся, придурковатой улыбки, не расправляя сморщившегося лба, сказал:
– Вы никогда не задумывались о том, что внешность зачастую определяет судьбу?
Я хотела ответить, но он остановил меня, я не поняла как, потому что ничего не изменилось в его лице, только застыло еще сильнее.
– Нет, вы не поняли, не характер, даже не поведение, а судьбу. По внешности можно понять, что произойдет с человеком в будущем.
Я хотела спросить: «Ну и что же произойдет со мной?» – а как же иначе поддерживать этот идиотский разговор? – но тут, слава Богу, рядом мелькнул Джонни, и я поймала его молящим взглядом. Он и вправду был здесь, как рыба в воде, сразу хлопнул старика по плечу, улыбка его толстых губ стала шире растянутых губ моего навязчивого собеседника, как будто они соревновались именно в ширине улыбки Только у Джонатана она была добрая.
