Я о том, что человек греховен, если не в поступках, то в мыслях. Каждый хотя бы раз желал зла ближнему, изменил супругу или думал об этом, пожелал чужую жену или чужое добро, хотел своровать, кто-то даже убить. Если говорить о сексе, что проще всего, то почти всем в определенный момент хочется новых, а порой и извращенных ощущений. И тут же появляются групповой секс, гомосексуализм и педофилия, или простое желание переспать с женой друга, или с мужем подруги.
И, если отбросить мораль и подходить к вопросу только с позиции логики, вроде бы становится непонятно, «почему нельзя?». Почему нельзя заниматься однополой любовью, если известно, что в каждом человеке существует биологическая основа для такой любви? Почему не заниматься групповым сексом, если это волнует? Почему надо бояться измены, если близкий человек получает при этом удовольствие? И много подобных «почему».
Но в том-то и дело, что человечество существует давно, и все давно перепробовало и выработало защитный механизм, единственный, который балансирует цинизм-логики и здравого смысла. Этот защитный механизм и есть мораль. Ведь, похоже, Содом и Гоморра не сказка, случалось, что целые народы вымирали от кровосмешения. А эллинские греки, например, разложились в гомосексуализме и остановили род, да и сама Римская Империя сначала загнила в банальном распутстве и только после этого так легко рассыпалась во времени. И только благодаря морали человечество все же выжило и продолжает свой путь.
Что же такое мораль? Как она еще ухитряется удерживать нас на грани, противостоя силе распущенной логики? Я знаю что. Я знаю как. Мораль – это дистанция между желанием и реализацией этого желания. Нельзя отменить желание, невозможно запретить фантазию, да и ни к чему. Ее, наоборот, хорошо пестовать, и не нужно пугаться, даже когда понимаешь, что твои желания запретны. Это нормально – фантазировать о запретном, желать запретного. Запретное ненормально делать Но в том-то и дело, что в какой-то момент должна подключаться мораль, оставляя фантазию всего лишь фантазией.
Почему я говорю о сексе? Потому что секс показателен, постоянно присутствуя в жизни каждого из нас. Хотя можно и о другом. Например, в краже тоже наверняка есть своя прелесть, прелесть риска, прелесть добычи, легкости достижения. Даже в убийстве для кого-то есть.
Ведь хорошо известны случаи, особенно во времена национальных чисток: когда большинство металось в поисках крови, кто-то спасал жертву, рискуя собой. Парадокс, однако, заключался в том, что зачастую спасавший испытывал антипатию к людям, которых спасал, не меньшую, чем те, другие, кто жаждал их смерти. В этом-то и дело – одни не любят и убивают, другие также не любят, но спасают, рискуя собой. Дело в обыкновенной человеческой морали.
Вот куда зашел, а начинал с секса. Им и закончу. Я не против разнообразия в сексе, я «за», но только мораль определяет уровень доступного, и поэтому у каждого он свой, этот уровень.
Уровень морали определяет уровень изощренности секса? Я качаю головой, нет, я не согласна. Я не знаю, я не думала об остальном, но в сексе это уж точно не так. Если человек хочет заниматься однополой или какой другой любовью и чувствует влечение к этому, пожалуйста, какое мне дело? Лично у меня, например, такого влечения нет, я и не буду. Но говорить, что есть некая граница, которую нельзя переходить, – полная чушь!
Я чувствую, что злюсь, это ведь так просто, и для чего нужно усложнять: для человека хорошо все, что не подразумевает вреда для других людей. Как это можно сравнивать, разнообразие в сексе с, например, кражей или убийством? Последние связаны с причинением вреда, секс же с удовольствием. Такое сравнение само аморально.
Так можно сказать, что то, что мы делали с Рене, тоже не соответствует общепринятой морали, так как, возможно, и выходило за кем-то придуманные рамки. Хотя кто их придумывал, когда? Ему, например, нравилось, чтобы во время любви я рассказывала о Стиве и о Дино. Он сам просил, и однажды я поддалась, сначала робко в общих выражениях, и это его так завело, что с каждым разом я смелела все больше. Я видела по глазам, что он не здесь, я и сама улетала от своих же рассказов, от того, каким от них становился Рене, и от предчувствия, что произойдет потом.
Один раз я рассказывала Рене, как мне нравилось смотреть в зеркало на Дино, когда он занимался со мной любовью. Я сама не была уверена, вспоминаю ли я или частично придумываю на ходу, настолько прошлое переплелось с настоящим.
– Я возбуждалась, смотря на тело Дино, – говорила я, медленно подбирая слова, протаскивая их через неровное дыхание, – смуглое, загорелое с золотистыми волосами. Даже не понятно, почему у него были не черные, а золотистые волосы. И еще, его тело идеально дополняло мое. Мне особенно нравилось смотреть на свои ноги, как они неестественно задраны, даже не вверх, а назад к голове, чуть согнутые, растопыренные, беспомощные. В этой беспомощности, в зависимости от его рук, от его силы, в этом рождалась диспропорция. Понимаешь? Мои ноги, белые, гладкие, такие ровные, беспомощно согнуты в податливой раскрытой позе, и он, ниже, пользуется этим, сильный, смуглый, с отточенными движениями. Представляешь?
Вместо ответа Рене вдруг ударил в меня всей тяжестью бедер, я не ожидала, я была расслаблена, и этот сразу доставший до самого глубокого удар был нечестен.
– Так нечестно, – вскрикнула я. Теперь я ждала, но он снова затих, больше раскачиваясь, чем двигаясь вперед, и я снова втянулась в засасывающую воронку.
– Я смотрела в зеркало и видела, как Дино входил в меня. Казалось, было так близко, что я могла дотронуться.
– Чем? – я не слышала звука, я догадалась по вошедшим в мое ухо губам.
– Я не знаю.
– А если бы рядом оказалась девочка?
– Какая девочка? – не поняла я.
– Если бы рядом была девочка, и она лежала бы личиком там, где вы сходились, и смотрела, помогая своими пальчиками, раздвигала и трогала. И ты бы видела, как она раздвигает, а потом…
– Да. – Это не было слово, это был вздох.
– А потом потерлась бы о самое начало, снизу, щечкой, а потом язычком…
– Что? – спросила я.
– …как раз в том месте, где они сходятся. Ее личико раскраснелось, она бы делала такое в первый раз, она вообще в первый раз была в постели, она ничего не умела, и вы ее так учили, с простейшего, с самого легкого. И ты бы смотрела на ее возбужденное, красное личико, сначала боязливое, но потом привыкшее. Она уже сама бы все делала не потому, что вы ей приказывали, а потому, что ей понравилось и она хотела.
– Сколько ей было лет? – спросила я. Я так явно это представила, я просто видела, как все происходит.
– Не знаю. Но она вполне созрела для любви. Ей уже было пора, и она сама знала об этом. Она бы держала ручкой, у нее была маленькая ладошка с худенькими пальчиками, чуть двигая у самого основания, не мешая ему проникать в тебя, и ты смотрела бы в зеркало и все видела.
«Нет, – вспоминаю я, – он не сказал «его», он использовал это французское слово, которое я вначале и не знала, очень грубое, я даже не слышала его раньше. Он вообще говорил много резких, грубых слов, но они не коробили меня, наоборот, они были нужны мне, эти простые слова, может быть, потому, что произносились его голосом».
