– Я расскажу тебе все. Не скрывая. – Я и так знала, что он не скроет, и промолчала в ответ. Но он все же спросил, чтобы убедиться:
– Хорошо?
– Хорошо, – согласилась я.
Это было странно: я пребывала в прострации, я как бы ничего не чувствовала, я вообще могла легко потерять сознание; дай я волю накатывающей слабости, и она накрыла бы меня, отключив от реальности.
– Она молодая, красивая, ее зовут Софи.
– Сколько ей лет? – спросила я.
– Лет двадцать. – Я кивнула, она была моложе меня больше чем на пятнадцать лет. – Она типичная итальянка, яркая и живая, из тех, кто к сорока увядают.
«К сорока, – усмехнулась я. Он не понимал, что говорит. – Впрочем, я не итальянка, и не яркая, а главное – не живая!»
– Я видел их вдвоем. – Его голос звучал глухо, но это из-за расстояния, наверное. – Я знаю, тебе будет больно, но я скажу…
«Не надо!» – хотела крикнуть я, но промолчала. Я уже не ведала, где я нахожусь: в сознании или вне его.
– Я видел их вдвоем. Они выглядят так, как будто любят друг друга.
– Они выглядят так? – я смогла лишь повторить за ним.
– Да, это видно. По мелочам. Сразу видно. Он прижимает ее, она просто висит на нем. И у него при этом такие, знаешь, мягкие с поволокой глаза и улыбка. Он постоянно прижимает ее… – голос Рене повис.
Знаю ли я? Ведь только я и знаю! Я зацепилась за диван, чтобы не съехать на пол. Если бы я сползла вниз, я бы уже не сумела подняться.
Я встаю, делаю несколько шагов, снова останавливаюсь, неожиданное волнение охватывает меня. Столько раз я думала над этим разговором, а догадалась только сейчас. Я подхожу к окну. Там темно, за окном. Мое сознание само стремилось потеряться, исчезнуть из реального мира, говорю я себе. Если быя упала тогда в обморок, ничего бы не произошло, я бы выздоровела, и все вернулось и было бы, как всегда. Почему я не потеряла тогда сознание? Зачем я цеплялась за диван?
– …в общем это видно, – закончил Рене и снова замолчал. Я тоже молчала. – Ну что? – спросил он наконец.
– Мне больно, Рене. Ты не знаешь, как больно. Я умру.
Теперь надо сосредоточиться. Я опираюсь на подоконник и прислоняюсь лбом к стеклу, оно единственное отделяет от меня ночной лес. Он весь мокрый и поглощен одним дождем, больше ничем.
Я должна быть внимательной, потому что это самое важное: что и когда я говорила, когда молчала, и даже как молчала. Потому что они – мои слова и мое молчание – все решили. Я должна еще раз все вспомнить, очень внимательно, точно, по слогам, по буквам. Только это важно, только это!
Я определенно помню свои слова о том, что умру. Но сказала ли я, что мне больно? Я не уверена, но кажется, что сказала. Потому что Рене спросил:
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Или чуть по другому:
– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
Слово в слово не помню, но то, что Рене задал такой вопрос, – это точно. Я не понимала, о чем он. Эта правда! «Правда ли?» – одергиваю я себя. «Да, правда, тогда еще не понимала». И поэтому спросила:
– Что?
Но я могла спросить «что?» и зная, что он имеет в виду. Но я не знала, перерываю я себя, я не обманываю, я не знала!
– Я могу что-нибудь сделать.
Я запомнила эту фразу. Рене именно так и сказал, расплывчато: «что-нибудь».
Догадалась ли я теперь? Мне хочется сказать «нет», но я не уверена. Я была не в себе. И все же я снова спросила: «что? «
– Что?
– Что-нибудь, чтобы он тебе больше не мешал.
Теперь самое важное вспомнить, как сказал Рене: «Никогда не мешел» или «Не мешал»? В этом и заключается основная разница. Как он сказал?
Но я не помлю, я почти кричу себе, не помню!
Хорошо, что I' сказала потом?
Я либо вообще не ответила, либо произнесла: «Не знаю, делай как хочешь», или что-то в этом духе.
Что значит «в этом духе», сказала или нет? Это же самое главное!
Я не знаю, мне кажется, что я ничего не ответила, потому что Рене тут нее повторил:
– Чтобы он больше не преследовал тебя.
И здесь я промолчала, это я помню точно. Я, вообще, больше не сказала ни слова, и Рене тоже молчал, а потом сказал:
– Ну хорошо. Я еще позвоню, – и повесил трубку.
А я потом заснула, как такое могло произойти? Не знаю, но я сразу заснула.
Я резко выдыхаю, и ночной лес за окном сразу покрывается непрозрачным облаком, осевшим на стекле. Легкая дрожь пробегает по телу. Я во всем разобралась только сейчас, в первый раз. Как могло случиться, что я не поняла этого прежде?!
Я вообще ни в чем не виновата. Я находилась без сознания, я не представляла, что происходит вокруг, я не понимала, что именно он говорит, слышала, но не различала. Иначе бы я не пошла спать. Но я легла и заснула. Значит, я не понимала, так ведь бывает, это и называется состоянием аффекта.
Мое дыхание сходит со стекла, я опять могу различить темный, почти ночной вечер за окном, вечер, плотно покрытый шевелящимся на нем дождем.
Но ведь Рене не знал, что я без сознания, думаю я, он понял мое молчание именно как согласие.
Но в чем же моя вина? Я была без сознания и не в ответе за свое молчание. Слава Богу, я во всем разобралась, наконец-то, после невыносимой многолетней муки, я так удачно разобралась.
Все правильно, повторяю я за собой, я не в ответе и не виновата. Вообще ни в чем не виновата.
Я больше не дрожу, лишь изредка озноб пробегает по телу. Он словно изморозь, как будто что-то холодящее и скользкое иногда проваливается за шиворот и разбегается по телу, и только тогда я вздрагиваю. Как вздрагивает лес от дождя, пытаюсь сравнить я. Я отрываю голову от стекла, оно уже не холодит, это я своей горячностью отогрела его. Как оно еще не расплавилось?
Ну а потом я проснулась, и было светло, часов восемь утра, а в девять позвонил Рене. Я помню, я посмотрела на часы, на них было девять, и почти сразу раздался звонок.
– Это я. – Он говорил по-театральному глухо. Да и вступление «это я» тоже звучало вычурно заговорщическим.
– Да, – сказала я, – ты где?
– Все, – он как будто не слышал меня, – можешь больше не волноваться.
Я еще не знала, что он имеет в виду, но зябкая, дрожащая волна сразу накрыла меня. Я за последние дни свыклась с ней, но сейчас к ней был примешан ужас.
– Ты о чем? – спросила я, и в этот момент все разом сложилось: его голос, вчерашний разговор, мое молчание – все составилось воедино.
– Все, – повторил он, – тебе больше не надо волноваться, никогда.
Он так и сказал «никотда», я хорошо это запомнила.
