– Изображаешь большого мыслителя, – скривилась Дин.
– Что делать? Можно прикинуться имбецилом, как Пирогов, но это еще утомительней. Пошли, а то все без нас выпьют.
У столов возникла оживленка, щелкали шампанские пробки и фотоаппараты, спешащие это зафиксировать. Егорка Пирогов писал восьмерки вокруг холеного пожилого американца с помощью текста «дринк, кайф, о’кей». Егоркина жена улыбалась мутными глазами американке, сопровождающей холеного американца, журналисты и гости спеша жевали бутерброды. Мы подошли за стаканами, и тут меня утянул давно не появлявшийся на тусовках Рылеев, бывший авангардист, из тех, которые прикручивали ржавую трубу к холсту, измазанному мрачным цветом, и какое-то время торговали этим на Западе. Рылеев был неожиданно хорошо одет и разговаривал со странным прононсом.
– Читал, читал про тебя, старуха, в гору идешь, – сказал он тоном, состоящим из зависти и жалости одновременно.
– Уже пришла на вершину. Дальше только небо, – хихикнула я. Всегда очень трудно разговаривать со старыми знакомыми, подозревающими в твоей успешности длинный список нечистоплотностей, которыми сами богаты при полной неуспешности. – Что-то тебя давно не видно.
– А я завязал. – И снова покровительственный тон. Какого черта я должна кормить его комплексы? Пусть разбирается с ними со своим психоаналитиком за деньги, тем более что деньги, судя по костюмчику, водятся.
– С чем? – Пусть не мне, пусть сам себе ответит.
– С этой вашей мышиной возней. – И снова глаза такие, как будто я съела его ребенка.
– Каждому свое, – вяло ответила я, не принимая вызова.
– Постконцептуальное искусство – это даже не модель мира, а модель представлений о мире, создаваемая малокультурными и малонравственными людьми, – сказал он, прищурившись, – ваше искусство не объединяет, а разъединяет нацию, оно ставит человека в тупик, оно не является носителем нравственности.
– Носителем нравственности в чистом виде являются только суд и прокуратура, – ответила я.
– Ну почему же, есть базовые вещи.
– Какие же?
– Религия.
– Ты хочешь убедить меня в том, что среди религиозных людей больше нравственных, чем среди людей нерелигиозных?
– Это, надеюсь, и так понятно.
– Мне не понятно. По мне то, что ты говоришь, – нарушение прав человека. В декларации прав человека написано, что ни один человек не должен быть дискриминирован по половой, расовой и религиозной принадлежности. А если ты изначально утверждаешь, что ты нравственней меня, значит, ты дискриминируешь меня по религиозной принадлежности. – Я понимала, что Рылеева такой пассаж озадачит.
– Старуха, ты умный человек, страна погибает, кто-то должен ее спасти, – перенec он полемику на другой этаж.
– У тебя появился комплекс мессианства? – удивилась я.
– Я только скромный каменщик большого дела. Тружусь в Дворянском собрании, – сказал он так, как сообщают о Нобелевской премии.
– Ну и трудись. Мало ли собраний… – Я не поддержала пафос. Дворянское собрание – это диагноз, по мне это хуже кришнаитов. В разные стороны бросился наш брат художник на добычу денег. Один знакомый постмодернист, раскладывавший прежде на выставках муляжи окровавленных человечьих конечностей, начал оформлять коттеджи новым русским. «Ирка, – позвонил он мне недавно, – мы никакие не постмодернисты, мы говно собачье. Мне вчера клиент, главный по бензину, велел спальню уложить белым кафелем, а над постелью карельской березы повесить копию Йогансона „Допрос коммуниста“. Мне бы такое самому придумать, я бы стал нашим Дали!»
– Установлено, что я от побочной ветви декабриста Рылеева… – сказал Рылеев, потупясь.
– И это тебе дает право монополии на истину?
– Только цвет нации, объединившись способен…
– Это ты, что ли, цвет нации? – Я почему-то вспомнила его вечно заплаканную сожительницу-кассиршу. Рылеев поселился у нее, приехав из какого-то Урюпинска, найдя себя в авангардизме после долгих лет работы таксистом.
– А думаешь, ты?
– Упаси бог. Я тихо сижу, примус починяю.
– А кто же, по-твоему?
– А по-моему, нация сама разберется, без цвета.
– Так ты патриотка?
– Я – художница. Я понимаю про краски и кисточки.
– Пока мы будем понимать про краски и кисточки, они уничтожат все! – Рылеев почему-то избрал меня объектом агитации.
– Кто мы? У тебя с красками и кисточками, помнится, никогда особой эмоциональной близости не было, – ехидно напомнила я. Все эти примитивисты от авангарда в изобразительном искусстве таблицы умножения не знали и знать не желали.
– У тебя, Ермакова, характер был сучий, а с возрастом и совсем испортился, поэтому тебя все так не любят, – откликнулся он.
– А я не водка, чтоб меня все любили. У меня по жизни другая функция. – Мне надоел Рылеев, я поняла, что из-за него не успею утянуть бутерброд, и повернулась к столу.
То, что я успела увидеть, повернувшись, пронеслось как диснеевский мультик среди крика и гомона. В центре стола, как Лаокоон с сыновьями, застыли посольский американец, роняющий бутерброд; Дин с озверелым лицом и в рекордный срок накачавшийся Пирогов, вцепившийся лапищами в ее грудь, приходящуюся ему на уровне плеч. Американец взметнул руки в сторону Дин, с которой, видимо, до этого беседовал. Дин коротким ударом врезала Пирогову по зубам. Он свалился лицом в еду, догоняя бутерброд американца. Его принаркоманенная жена с визгом прыгнула на Дин, и блеснули вспышки фотоаппаратов. Огибая Рылеева, я бросилась к Дин сквозь гостей, но она уже держала за руки вопящую пироговскую супругу. Американец что-то кричал по-английски. Пирогов поднялся в лохмотьях салата, кинулся на Дин. Она врезала ему ногой, он отлетел со страшным матом, и в них наконец вцепились окружающие, вышедшие из ступора.
– Пустите меня… Я этой… глаза… вырву! – ненормативно хрипел Егорка, объятый одной компанией.
– Чего пришла, сука, нашу водку жрать? – вопила его жена, сдерживаемая другой компанией.
– Радиостанция «Свободный кайф». Кто вы? За что вы ударили Егора Пирогова? – мельтешила бритая девочка с диктофоном. А Дин с американцем, размахивая руками, что-то тараторили на своем непрожеванном английском.
– Что случилось? – наконец добралась я до них.
– Вы тут свое хамье распустили, – ответила она, налила водки и выпила залпом. Глаза у нее были дикие, руки дрожали.
– Пошли, – сказала я, – а то будет вторая серия. Где ты обучалась драться?
– На курсах. – Она что-то договаривала с американцем, который, судя по всему, хотел уйти с нами. Я не понимала такой быстрый американский английский и тянула ее в сторону двери, потому что Пирогов рвался доиграть финал. Ясно было, что ему не так обидно схлопотать по фейсу, как жалко терять окученного посольского американца, который при всей нежности к загадочной русской душе теперь, видя Егорку, будет переходить на другую сторону улицы. И ку-ку, Егоркины доллары!
