Из больнички я отправилась во Всесоюзный институт гинекологии, в котором рожали жены дипломатов, космонавтов, блатные и предельно патологичные. Я относилась к третьим и четвертым. Приятельница маман, работающая там, предупредила:
– У нас, конечно, лучше, чем в роддомах, но если ты почувствуешь, что началось, и не позвонишь мне, я ни за что не ручаюсь.
Палаты были на шесть рядовых беременных или на одну посольско-космонавтско-генеральскую. Санитарка на замызганной тележке развозила трупного цвета кашу для рядовых и ресторанные изыски для посольско-космонавтско-генеральских. К ним посетителей пускали в палату, мы довольствовались записками, телефонными и оконными перекрикиваниями. Правда, мой муж надевал белый халат и со свойственным ему артистизмом пробирался на четвертый этаж, где я ждала его, спрятавшись в полутемном коридоре. И мы обнимались, как революционеры-подпольщики, потому что к концу беременности чувство «оскорбленности и униженности» становилось вероисповеданием, и я уже вместе с администрацией полагала, что, будучи на сносях, встречаясь с собственным мужем, преступно нарушаю режим. И, попавшись, должна понести законное наказание в виде немедленной выписки и родов в еще менее комфортабельном месте. Беззащитность и неадекватность беременных такова, что из них получаются лучшие в мире зомби.
Измученные русской кухней негритянки жарили на плитке бананы с подсолнечным маслом, а кореянки тушили селедку в молоке. Душераздирающие запахи, помноженные на токсикозное восприятие, тиражировали расистские настроения. Компенсацией настроений было только регулярное посещение длинноногой негритянки тремя другими женами ее посольского мужа и фольклор, рождающийся вокруг этого.
Институт отличался от аналогичных учреждений еще и присутствием большого количества чернокожих и желтокожих студентов. Я могла есть, спать, умирать, когда в палату врывалась толпа и бойкая преподавательница с пачкой историй болезни выуживала одну и, водя по мне указкой, тараторила:
– Интересный случай, девятнадцать лет, двойня, резус-конфликт.
И двадцать студентов по очереди ощупывали мой живот, стараясь выглядеть крутыми профессионалами.
– Вам не кажется, что однажды я рожу посреди показательных выступлений? – спросила я.
– Ничего, ничего, мы на вас еще зачет будем сдавать, – ответила она.
Однажды я легла на спину и потеряла сознание. Поскольку пост с нашатырем находился в другом конце коридора на расстоянии с пол-остановки автобуса, то в сознание возвращали с помощью битья по моему хорошенькому, с моей точки зрения, личику. Придя в себя, я снова легла на спину и снова отрубилась. Собравшиеся вокруг врачи долго рефлексировали, пока не разошлись, пожав плечами. Мне предстояла ночь, и я панически боялась принять горизонтальное положение. Я сидела до утра, по-сиротски обняв подушку, но утром свалилась, заснула и выключилась. В таком виде застала меня энергичная профессорша, которую привела толпа недоумевающих врачей. Профессорша выматерилась, дала мне крепкой ладонью по морде, усадила в постели и обратилась к толпе:
– Я не понимаю, как вы учились в институте? Кто вам выдал дипломы? Посмотрите на нее, типичная двойня, дети с большим весом пережимают полую вену. Это не патология, это норма для тех, кто считает себя специалистом! – Врачи смотрели в пол. – А вы, женщина, запомните, на спине, пока не родите, вам делать нечего!
– А на чем же я буду рожать? – похолодела я.
– На боку. Француженки традиционно рожают на боку, а кореянки вообще на корточках.
– Но у меня в карте написано красными чернилами плановое кесарево, – взмолилась я. – Как мне будут делать кесарево на боку или на корточках?
– Дайте карту, – потребовала профессорша. – Видите, женщина, я вычеркиваю плановое кесарево и пишу вместо этого синдром полой вены.
– Но ребенок не пройдет в такие узкие бедра! – заорала я.
– Кто вам сказал такую глупость? У вас идеальные бедра. Идеальные близнецовые бедра. Моду устроили на кесарево! Никаких кесаревых! Вот если трое суток будете рожать, тогда получите свое кесарево! – И она вышла, стуча каблуками и обмахиваясь моей картой. Я уже ничего не понимала, могла только плакать и взывать к милости божьей.
Иногда я подходила к зеркалу, разглядывая глыбу голого живота, он шевелился и рельефился, как Солярис, из него обозначались головы, колени и локти. Умом мне было плохо понятно, что это дети, и я скорее относилась к этому как к некой абстрактной разумной массе, с которой вела диалоги, которой жаловалась на жизнь и к которой обращалась с просьбой не лупить меня ногами по внутренним органам во время разборок, которые у них уже тогда начались. И просьбы мои, надо сказать, уже тогда не оставались без внимания. Звериным инстинктом я понимала, что теперь не одна в границах собственной кожи, но интеллектуальным опытом я ведала только то, что ответственность за выживание всех троих в шестеренках медицинской машины несу в одиночку. И дрожала от этого как осиновый лист по мере приближения счастливого дня, к которому меня готовили как к судному.
Однажды ночью я проснулась в луже воды, о смысле которой мне никто ничего никогда не объяснял. Вокруг спали взрослые тети, и было неудобно будить их для глупых расспросов. Я тихонечко поковыляла к посту. Медсестра храпела, накануне приложившись к разведенному спирту. Вода продолжала течь.
– Пожалуйста, – трясла я ее плечо, – мне нужна помощь.
– Женщина, ну что вы все никак не угомонитесь, спать надо ночью, – зарычала дежурная сестра.
– Какая-то вода течет, я не понимаю, – мялась я.
– Вечно одно и то же… Сколько хоть времени?
– Не знаю, я без часов.
– Ну так пойди посмотри. Тебе это надо или мне?
Как последняя дура, я засеменила к часам в другой конец коридора, комплексуя от текущей на линолеум воды и того, что не даю спать человеку.
– Пять часов, – доложила я, вернувшись.
– Ладно, пошли, – сказала медсестра, вяло встала и поплелась по коридору.
– Куда пошли?
– На кудыкину гору… рожать пошли, женщина.
– Рожать? – У меня отнялись ноги.
– Что ты стоишь, женщина, как деревянная? Иди в лифт.
На автопилоте я зашла в лифт, а медсестра завезла туда каталку.
– Ложись на каталку.
– Зачем? – прошептала я.
– Инструкция такая. Воды отошли, значит, надо лежать.
– Зачем же вы меня через весь коридор к часам гнали?
– Вот родишь ребенка, его воспитывать будешь. А меня нечего воспитывать, а я за семьдесят рублей за каждой из вас бегать не обязана. Иностранцы хоть подарки дарят…
Предродовое отделение представляло зал, уставленный аппаратурой и кроватями, на которых лежали и страшными голосами кричали женщины.
«Как обидно умирать такой молодой, такой красивой, такой талантливой», – горько думала я.
