– Здесь места только для иностранцев! – говорит она.
– Но мы заплатим за нее! Мы отдадим ей свою порцию! Она с нами! – отбиваемся мы.
– Сюда пускают сегодня только иностранцев, и я не позволю ей сидеть за одним столом с вами! – щелкает зубами тетка и говорит по-монгольски такое, что Баяргуя, залившись краской, выбегает из зала. Мы сажаем ее в свой номер и утешаем.
– Это социалистический образ жизни? – спрашиваем мы.
– У нас так бывает всегда, когда человек получает немного власти, – отвечает Баяртуя, вытирая слезы.
…Мы идем на открытие фестиваля по центру раскаленного, обрамленного сизо-зелено-фиолетовыми горами города, вокруг нас разгуливают и валяются флегматичные коровы и козы, терпеливо уступают дорогу немногочисленные автомобили. На главной площади перед мавзолеем Сухэ-Батора сооружен помост, на помосте монгол, почему-то в синем, не национальном, а скорее рабочем халате, кланяясь, приветствует Урса, а Урс приветствует монгола. Караванцы сидят на горячем асфальте, намотав на головы свитера, вперемежку с аборигенами.
И у всех на глазах слезы, потому что не верилось, что доедем. И странное ощущение, что мы никуда не ехали, просто на центральную площадь вывозили декорации то Мавзолея Ленина, то мавзолея Сухэ-Батора, то Кировского муниципалитета, то Екатеринбургского музея, то Иркутского музыкального театра, то наливали Байкал. И выгоняли массовку. Сегодня массовка монгольская. Ведь пока поезд ведет центробежная сила, внутри него хозяйствует сила центростремительная, и психологическое время внутри поезда бежит отдельно от времени вокруг.
И профессор Цукер вместе с кировским врачом Колей перевязывают мою руку под дребезжащее пение монголки в парчовом платье, местной Эдиты Пьехи; и немка в инвалидной коляске дает потрогать монгольским детям никелированные колеса; и Сьюзен обнимается с аксакалами; Сара пританцовывает под монгольскую музыку, и Пьер кружится в глумливой юбочке; и все вместе поют популярную монгольскую песню, в припеве которой повторяется сладкое для всякого русского уха имя Чингисхан. А потом на эстраду высыпается команда девиц в военной форме и черных сапогах и начинает выплясывать что-то национально-милитаристское со зверскими лицами, что в сверхпрозрачном воздухе среди яркого города выглядит страшноватенько, потому что напоминает не придурковатый ансамбль песни и пляски Александрова, а ню из немецких трофейных фильмов.
– Ребята, вы довольны, что у вас победили коммунисты? – спрашиваем мы у студентов.
– Да, – говорит первый. – Они обещали снизить цены.
– Нет, – говорит вторая. – Опять будут травить интеллигенцию.
– Какая разница? – говорит третий. – В Монголии не важно, как называется партия, все воруют и ведут себя одинаково.
Вечером в оперном театре концерт; немного опоздав, мы подходим к дверям и обнаруживаем их закрытыми. Кажется, мы перепутали театр, но немцы утверждают, что нет, и начинают колотить в двери. Борец за права человека Хефнер, как самый высокий, подпрыгивает и заглядывает в окно, после чего начинает стучать в дверь ногами. Не проходит и пяти минут, как двери отворяются со страшным скрежетом, и злобная, жующая женщина в грязном переднике спрашивает, чего мы хотим. Мы превежливейше отвечаем, что хотим присутствовать на концерте в нашу честь, на что она отвечает, что концерт уже начался, приходить надо было раньше, и нечего ломать и без того ветхую дверь главного театра страны. И с тем эту дверь пытается закрыть, но мы уже освоились в смысле выживания и вступаем в рукопашный бой, одерживаем победу и вваливаемся в фойе под возмущенные вопли привратницы.
– Да здравствуют права человека! – кричу я Хефнеру, когда мы бежим по грязной лестнице в зал.
– Гут! – радуется член бундестага.
За ужином снова подают баранину, составляющую основу местного рациона. Бедные наши вегетарианцы… Все страшно измотаны количеством впечатлений, резкоконтинентальным климатом, недосыпом и межъязыковым напряжением, хочется войти в номер, упасть на постель и спать несколько суток, но вечером у меня свидание с Вильфридом, а у Лолы – с Николасом. Мы сидим вчетвером в ресторане, пьем кофе по десять долларов чашка, в ужасе переводя это в рубли, и беседуем. Лола с Николасом – по-английски, я с Вильфридом – по-немецки. Когда мне не хватает слов, мы рисуем в записной книжке Вильфрида картинки друг другу. На эстраде бесятся американцы с гитарой и разбитная Барбара из Амстердама поет сексуальные шлягеры; свет притушен, и только фонтаны шелестят и переливаются под прожекторами. К нам подходит венгерка Рита, так и не сыгравшая в моей пьесе.
– Я давно наблюдаю за вами, – говорит Рита. – Вы уже два часа разговариваете, но ведь Вильфрид не знает ни слова по-русски, а Маша плохо говорит по-немецки.
– Мы разговариваем на линии сердца, – объясняет Вильфрид.
– А что вы все время рисуете? – не унимается Рита.
– Мы рисуем свои разговоры, – объясняет Вильфрид. – Видишь, человек сел на корабль, вечером в ресторане он танцует с женщиной, но примеряет ее к идеалу. А вот на этой страничке он прикидывается слепым, чтобы безуспешно не примерять идеал к женщине, с которой он живет.
– А что все это значит?
– Это из одного писателя, его зовут Макс Фриш.
– А почему вы так странно разговариваете? Это так у русских принято? Все уже разбрелись по номерам и занимаются любовью, а вы картинки рисуете?
– Нам интересно.
– Давайте лучше я сяду к Вильфриду на колени и буду переводить. Ведь я училась в русской школе, я знаю все слова. – Рите очень хочется всем помочь, ей просто не приходит в голову, что при наличии мужчины в помещении можно сидеть на стуле, а не у него на коленях.
– Давай попробуем, – соглашаюсь я. Рита плюхается на колени Вильфриду, ерзая, выбирая наиболее комфортное положение, и делает самое умное выражение лица, на которое способна.
– Я готова, начинайте обсуждать свои проблемы, – говорит Рита голосом отличницы, но мы начинаем хохотать, и она обижается.
– Почему эта дура сидит у Вильфрида на коленях? – спрашивает Лола.
– Ей кажется, что так мы лучше поймем друг друга, – отвечаю я. – Хрен их знает, может, у них так принято.
– По-моему, Рита и ее итальянец – это воплощенный СПИД, – говорит Лола.
– Но СПИД же – не воздушно-капельная инфекция, – возражаю я.
– По-моему, Рита может заразить СПИДом одним взглядом, – диагностирует Лола и отворачивается к Николасу, который, судя по затуманенному взору, тоже разговаривает на линии сердца.
Ночью, когда весь отель вибрирует от половой жизни и антропософских дискуссий, мы с Лолой лежим в постелях со словарями, выписывая слова, и составляем шпаргалки для завтрашних интеллектуальных разговоров с избранниками.
Утром вся компания едет в Терельжь. В принципе вся Монголия хороша, как вытканный на шелке узор, в ней какая-то непереводимая на русский язык девственность и невытоптанность, вся она наполнена вызывающе нетронутым воздухом и молодой зеленью, но в Терельже это достигает еще и абсурдистской изобразительности. В центре ущелья странной цветовой и пространственной сложности на заросшем лесом пьедестале стоит выщербленная серопесчаная скала в форме черепахи; она настолько больше постамента и так трагически нависает над ним, нарушая законы физики, что дает неопровержимое ощущение нереальности происходящего. И когда ущелье наполняется пьяными от горного воздуха караванцами и пьяными от местной водки аборигенами, начинается самый яркий хеппенинг в мире.
