– Если кто-то из них теперь сунется к нашему чаю, оболью его кипятком!
Нас увозят с кочевья и выгружают высоко в горах, мире цветов и прочих щедрот монгольской фауны. Под журчанье речушки «зеленые» рубят молодые деревья для костра и ставят палатку. Мы разбредаемся по лугу.
– Ходить по одному нельзя, – говорит Энхе.
– Почему?
– Заповедник. Волка ходит, желтый медведя ходит, кабана ходит.
– Как???!!!
– Заповедник.
– А кабаны в палатку не забираются?
– Нет, – говорит Энхе, – но они… – делает жест, одновременно обозначающий подкапывание земли под палатку и некую скабрезность. – Они интересуются!
– А ружье есть?
– Ружье есть у шоферы. Шофера пьяный спит.
После выволочки становится сытнее. Энхе приносит в палатку две миски печенья. Одну ставит перед иностранцами, другую, сладко улыбаясь, – передо мной. Лена и Миша хихикают. Западники недоумевают.
– Послушай, Энхе, – говорю я голосом своей свекрови, недовольной шофером Васей. – Мы – три больших начальника из Москвы. Три! Поняла? – И показываю ей три пальца.
– Три? – удивляется она, показывая себе три собственных пальца, и многозначительно кивает. В ее глазах вспыхивает огонек зомби, пошедшего на задание. Слава богу! Теперь мы не умрем от голода и нас не сожрет кабан.
– Мишка, ты и ты! – вбегает через несколько минут младший брат Энхе. «Ты и ты» – это я и Лена, ему тяжело нас выговорить. – Барашка резать!
Мы, закомплексованные московские драматурги, зажмуриваемся от ужаса, а Ричард, только что рассказывавший о сентиментальности англичан, бросается на место казни так, будто ему за это заплатят. Когда мы выходим из палатки, внутренности невинного зверя уже развешаны на березе над костром как выстиранное белье; в тазу кипят остальные анатомические подробности; два подростка ножами орудуют над бараньей головой и, урча, слизывают что-то, добытое с кривых ножей; женщины запихивают баранью кровь ложками в длинную кишку, радостно предлагая нам куснуть и глотнуть; мужики расхаживают с кусками полусырого мяса; а бабушка разливает вытопленный бараний жир по банкам, сообщая, что с нашей экскурсии она запасет много жира на зиму. Все очень мило, но нас при этом бараниной не кормят, и когда я сообщаю Энхе, что мы, русские, привыкли есть три раза в день, а чай пить еще чаще, она огорчается. А потом приносит в железных мисках остатки загадочных полусырых внутренностей.
– Чая будет потом. В тазу барана варится. Мысль о том, что чай они будут кипятить в том же тазу, что и варили барана, добавляет нам седых волос. Чай – последнее, что у нас осталось от нормальной жизни. В дискуссии о том, что глупо греть чай в чайнике, если есть таз, в котором на стенках еще есть бараний жир, мы побеждаем Энхе. И нам приносят условный чай.
– Это что – зеленый чай? – злобно спрашиваю я.
– Почему зеленый? Черный.
– Тогда почему он такого цвета?
– Какого цвета? – удивляется Энхе. – Аюна чай варит. Монгола не умеет чай варить.
– Энхе, пришли ко мне Аюну с пачкой чая, сейчас я ее научу заваривать чай.
– Не надо нервничать, Маша. Я понял. Сейчас Аюна сварит хороший чай.
К вечеру нам обламывается по куску полусырой баранины, сваренной без соли и специй. Есть невозможно.
– Монгола всегда так варит. Вкусно!
Сами они в полном кайфе, тем более что доза сывороточной водки сегодня явно праздничная. У костра они затягивают неизменную песню про Чингисхана, и, голодные, несчастные, мы вяло подхватываем, продолжая опыт социальной скульптуры, коей караван и является. Расчувствовавшись, пожилая норвежка вынимает фотографии своих детей и своих домов, и переводчица висит на плече ее мужа, цокая языком и соображая, в каком из этих домов ей обломится пожить в качестве монгольской дочери. Ричард усаживается возле ободранной половины барашка и играет на трубе, а монгольский мальчик, в два дня овладевший на наших глазах гитарой, дивно подыгрывает ему.
Монголы невероятно музыкальны. Это даже не просто национальный хороший слух, это национальная открытость звуку. Монгол обращается с музыкой, как ребенок в песочнице с песком.
– Энхе, зачем половину барашка отнесли в автобус?
– Завтра в город повезем. Холодильник.
Ни у кого из нас не хватает мужества спросить: «А чем нас будете кормить, сволочи? Историями о том, что в Монголии трудно с продуктами?»
Утром начинаем просить, чтобы нас свозили в буддистский монастырь, намеченный по плану экскурсий.
– Нету бензина, – грустно говорит Энхе, только что на этом бензине ее брат повез половину барашка в город. – Сегодня собирать ягода.
– Какая ягода? Как называется?
– Ягода называется.
Конечно, хочется ягоды, даже если она никак не называется, мы, русские, озверели без витаминов, однако понятно, что ни одного предложения в нашу пользу не будет. Мы остаемся. Западники радостно напяливают на себя провезенное через весь материк снаряжение для сбора ягод и идут за монголами доверчивой толпой.
– Неужели вы не идете собирать ягоды? – удивляются они. – Это очень экзотично – собирать монгольские ягоды!
Ну нет, лучше желтый медведь, чем несколько часов иностранного щебета. Невероятно устаешь от чужого языка в бытовой тусовке. Мы остаемся одни. Лена разгуливает по солнышку, Миша что-то пишет в тенечке.
А я ухожу подальше, расстилаю халат и снимаю купальник. Лежание голышом на склоне огромной монгольской горы дает ощущение потери телесных границ; кажется, я вытекаю из кожи, как из капсулы, размазываясь на затканной цветами площадке. Я будто тону в фиолетово-зеленых волнах гор, наклонившихся ко мне торжественными стариковскими лицами, перекрывая небо, в котором мечется одинокая темная точка. Я зачарованно слежу за траекториями этой точки, обнаруживая в них некую танцевальную логику. В моем размягченном сознании шуршат цитаты из Кастанеды, постигнутого в университетской юности для произведения впечатления на противоположный пол.
И тут темная точка начинает надвигаться со скоростью пули, выпущенной из пистолета, и оказывается здоровенным орлом. Он тормозит в воздухе метрах в пяти и начинает плавать кругами, оглушительно хрустя и скрипя всей своей арматурой. Литературный кайф покидает меня прежде, чем я соображаю, как себя вести в экзотической ситуации. Я несусь голая по безумному рельефу, почему-то не сломав ни одной ноги, размахивая халатом и придушенно вопя: «Миша! Лена! Миша! Лена!», как будто само по себе это как-то может помочь. Он достойно и неторопливо летит за мной до самой палатки, непредсказуемо страшный зверь величиной с хорошую восточноевропейскую овчарку, дает мне коснуться брезентового полога и только тогда стремительно поднимается вверх, как будто его оттуда дернули за веревку.
Я долго прихожу в себя. А потом мы сидим втроем на корточках, как дети, заблудившиеся в лесу, и жалуемся на сырого барана, подлую Энхе, вероломного Урса и долго утешаем друг друга. Мы не падаем от слабости только за счет горного воздуха, хотя достигли уже той степени нервного истощения, которая редко бывает следствием валютного туризма. Мы ничего не знаем о наших детях (кто мог предположить, что девяносто девять процентов монгольской земли находится вне возможностей связаться с остальным миром), и это совершенно сводит с ума, по ночам нам снятся их болезни и проблемы вперемежку с подкапывающимся под полог кабаном и клацающим зубами желтым медведем.
