Возвращаются фричики с кислыми лицами.
– Я набрала целую банку ягод, – жалуется Анита, хлопая глазами. – Но ко мне подбежал дядя Энхе, опрокинул банку в свою корзину и сказал, что я должна набрать еще две банки для его семьи на зиму. Тогда я села на землю и назло им не сняла больше ни одной ягоды.
– Это было прекрасно! – щебечет пожилая вальдорфка. – Мы помогали нашим монгольским братьям и сестрам делать заготовки витаминов на зиму!
– Эти монголы – просто сумасшедшие! – недоумевает Елена. – Они, наверное, думают, что мы платили деньги не за отдых, а за работу на ягодных плантациях. Они отняли все, что мы собрали!
В порядке только Ричард: пока все, обливаясь потом на солнцепеке, собирали ягоды, он играл на трубе про Чингисхана. За это Аюна дала ему кружку ягод, которую он и принес мне. Ягоды оказываются чем-то вроде смородины.
Все ничего, но Лена ложится в углу палатки и говорит:
– Я не знаю, что со мной, но, кажется, я умираю. Со мной никогда такого не было, наверное, какая-нибудь тропическая лихорадка!
У нее сильный жар.
– Лена, ты не волнуйся, наверное, ты перегрелась, все будет хорошо, – говорит Миша, не теряющий самообладания. На самом деле мы сильно пугаемся, и я иду к Энхе.
– Энхе, где ближайший врач?
– В Эрденете.
– Сколько до Эрденета?
– Восемь часов. Ночью шофера по горам не поедет. Шофера пьяный спит.
– Лекарства какие-нибудь есть?
– Монгола лекарства не кушает. Свежий барашек, кумыс – лекарства!
– Иди ты со своим барашком…
Лена лежит, отвернувшись к стене, проваливаясь в горячечную дрему. Делать нечего. Только молиться. Термометра нет. Да ничего, собственно, нет. Я сообразила бы что-нибудь в России, я знаю травы. Здесь ни одной знакомой травы. Только бы дождаться утра. Свет в палатке выключен. Все уже спят, только у Ричарда приступ томной болтливости. Он ворочается в спальном мешке возле меня и жалуется:
– Не могу так спать! Мне мешает…
– Что тебе мешает?
– Я не знаю этого слова ни по-русски, ни по-немецки. Я могу сказать его по-английски, по-французски, по-испански, по-итальянски и по-гречески.
– Тогда не мешай мне спать.
– Дай твою руку, я покажу это на твоей руке.
– Вот рука.
– Я не могу спать так, я могу спать только так. – И он демонстрирует что-то с помощью моей ладони, чего я не понимаю.
– Ричард, я не понимаю, чего ты хочешь, если это такой западный флирт, скажи сразу.
– Ты все время путаешь мой французский флирт с моим английским шармом. Я не могу спать так, потому что мне мешает монгольская земля. – И он что-то показывает ладонью теперь уже на моем плече, из чего я делаю вывод, что Аюне не жить с ним в Страсбурге, Аните не путешествовать по русскому Северу, зато мои дети поступят в лингвистический лицей. И тут я ощущаю, что что-то происходит с Леной. Видеть я этого не могу, потому что в палатке, задраенной наглухо в ночном ущелье, все опущено в черные чернила.
– Ричард, быстро возьми фонарь у Елле и дай мне, – говорю я.
– Зачем?
– У Лены проблемы. Она больна.
– Но это ее проблемы.
– Встань и быстро достань мне фонарь.
– Нет. Ты не дослушала меня. Я устал. Я хочу спать. Я сплю.
На ощупь я ползу в сторону Лены, стараясь никого не задеть. Я не могу объяснить спящему Елле в полной темноте, что мне нужно. Я не знаю слова «фонарь» по-английски. Я выбираюсь наружу из палатки и при свете звезд вижу, что недалеко от палатки Лена лежит, уткнувшись лицом в землю. Я трясу ее, но она без сознания. Ищу пульс и от страха не могу найти, так же как не могу вспомнить, как делается искусственное дыхание. Я поднимаю лицо и будто сверху вижу черную крону равнодушных гор, заросшую цветами долину, игрушечную палатку посередине и двух беспомощных молодых женщин, валяющихся в мокрой траве в домашних халатах! Я думаю, что, в общем, так не бывает, что это кошмарный сон или дурное кино, снятое нарочито страшно. Я трясу ее за плечи, и она стонет, и тогда у меня проходит приступ немоты и я ору: «Миша! Миша!» И вопль разлетается и множится в акустике ущелья, и Миша выпрыгивает из палатки, потом приносит одеяло, и мы перекладываем ее на одеяло. И она еще долго не может встать, потому что это сильный солнечный удар на фоне упавшего гемоглобина и нервного истощения. И она говорит:
– Ребята, как страшно пахнут земля и трава, когда падаешь в них лицом! Это запах смерти! Как страшно, ребята!
И никто из собирателей ягод не просыпается. Запад снабдил их другой нервной организацией. Относительно психической нормы людей из экономически развитых стран русские либо гипертревожны, либо гипотревожны.
– Маша, – говорит Ричард утром, – я нашел в словаре это слово, которое я не знал вчера. Это слово называется склон. Мне мешал спать склон. Ты поняла?
– Я поняла, Ричард, что если кто-то попадает в беду, то на тебя нападает резкая сонливость.
– О нет. Я просто не понял.
– Я просила тебя достаточно ясно и на двух языках.
– О, прости, но мы до этого разговаривали о другом, а я такой сентиментальный англичанин.
Лена лежит пластом. К счастью, голландская Елена владеет рейкитерапией, она проводит с Леной лечебный, а затем психогигиенический сеанс. Вообще за достоинства Елены мы прощаем недостатки всем остальным. У постели Лены Елена читает нам лекцию.
– В мире еще практически нет серьезных концепций феминизма. Феминизм на сегодня стихиен, он движется от образа действий к образу мыслей. Феминизму сильно напортил Фрейд, его идея о том, что женщина чувствует себя ущербной от отсутствия фаллоса, есть его личный диагноз, взятый Европой в качестве аксиомы. Я всегда думала об обратном. Представьте себе, что предполагал первобытный мужчина по поводу менструации. Он видел, что женщина приходит в себя после кровотечения в то время, когда он умирает от ран, истекая кровью. Представьте, какими магическими возможностями он награждал женщину. Никто никогда не изучал историю как борьбу фаллократии с феминизмом. История – это факты, обернутые мифом, который создавали мужчины вместе со всей фаллократической культурой, сегодня пришло время писать женскую историю, и некоторые западные феминистки уже начали это.
В Европе на смену «мачо», самцу и супермену, приходит новый тип мужчины, мы называем его «ассортив», что в переводе означает гибкий и несебялюбивый. Это мужчина, строящий отношения с женщиной на взаимной гибкости и взаимной терпимости. Партнерство в браке имеет смысл только при взаимной жертвенности. Женщина, положившая себя на жертвенник мужского самолюбия, не может долго оставаться полноценной, а значит, и интересной себе и ему. Факт жертвы становится обузой для обоих, потому что он требует ежедневной оплаты за жертву, у мужчины быстро истощается эмоциональный кошелек, и он идет искать партнершу, перед которой ни в чем не виноват.
