Мы с Олегом, Петром, Павлом и олеговским сыном Игорем поехали в Пастырское. Впечатление от приезда с новым мужем было сильное и ломало представления о жизни. По сельским меркам я неприлично быстро нашла новое счастье, и старухи пытались вытащить на свет правду-матку: либо Олег — пропащий пьяница и злобный драчун, либо получила наследство, либо знаю особенный московский приворот. Присутствие Игоря делало союз чуть более легитимным. Старухи сажали меня на лавочку, требуя подробностей про пострадавшую жену Олега. Поскольку я не решилась признаться, что до меня их было четыре, чтобы не вызвать коллективного стресса, пришлось создать среднеарифметический портрет олеговской жены.
По моим объяснениям, эта жена очень даже неплохо проживала без бывшего мужа. Старухи охали и качали головами, в основном одобряли Олега, но при условии «тики нехай бороду сбреет». Профессия Олега волновала не меньше, я представила его как научного работника. Старухи покачали головами: «Учёный, це ни добре дило. У Палашки, шо пид горой хата, чоловик учёный, вин у ветеринарном техникуме учився. Як шо треба робить; вона и косит, и сапает, и мажет, а вин с газеткою да по телевизору брехни бачит».
Сыновья с отчимом страшно распустились и почувствовали себя взрослыми. Они были интеллектуалы, и Олег разговаривал с ними на равных, под дым сигарет и пиво.
Мой второй муж действительно, а не декларативно оказался феминистом. В западной интеллигентной среде это нормально, человек, не считающий себя феминистом, приравнивается к расисту, антисемиту и фашисту. Как говорят шведки: «Если мужчина не феминист, значит, у него большие проблемы!». У нас такой мужчина ещё редкость. Но уже водится. Оказалось, что, ощущая себя феминисткой, я не сразу была готова к жизни с феминистом; как большинство из нас, считая себя демократами, чувствуют себя совершенно потерянными в объятиях реальной демократии, а не борьбы за неё. Саша очень помогал мне по дому, но это было в модели моего тотального контроля и жёстких команд. Олег ощущал дом и быт как поле общей ответственности и долго переучивал меня: «Это не у тебя нет продуктов в холодильнике, это у нас нет продуктов в холодильнике! Это не у тебя грязная посуда, а у нас грязная посуда! Это не у тебя грязные полы, а у нас грязные полы!».
Так что постепенно моя психика из осознания себя как бунтующей кухонной машины превратилась в среднеарифметическую европейскую, в которой ленинский зачёт на хорошую хозяйку женщина сдаёт самой себе, только если собирается идти к кому-то в домработницы. А все инструкции сдачи тестов на настоящую и ненастоящую женщину с помощью замеров чистоты жилища, глаженности постельного белья и высоты поднимаемости сдобного теста в пирогах я отнесла в область нарушения прав человека по половому признаку. И мне очень жаль, что я всё это умею, поддавшись на провокацию общества в молодости, потому что сколько бы я успела сделать вместо этого хорошего и полезного. Мой дом теперь поделен на доли бытовых проблем по количеству живущих в нём, а не потому, что у этих людей записано в графе «пол». Хотя я долго перестраивалась, чтобы осознать, что, например, грязные посуда, ванная, коридор, кухня и туалет не имеют ко мне ни малейшего отношения, поскольку они закреплены за другими членами семьи. И останавливала руку, тянущуюся к губке или пылесосу.
Конечно, как всякая совковая баба, я отчаянно пыталась развратить Олега, предупредить желание и осчастливить насильно, слава богу, он не позволил этого сделать.
Начался сентябрь, сыновья пошли заканчивать последний класс в платной экстернатуре, но через несколько месяцев вылетели и оттуда со скандалом. Дело было так. Мирно сидели на корточках на лестнице, чего-то обсуждая, как над ними навис старичок-учитель, прежде преподававший обществоведение в старших классах. Это был период, когда мои дети ходили во всём чёрном, гамму разрушал только один красный шнурок на высоком солдатском ботинке у Павла.
— Почему у тебя один шнурок красный, а другой чёрный? — агрессивно поинтересовался старичок.
— Долго объяснять, но это чисто идеологическая вещь, — вежливо ответил сын. Но старичок сломался на слове «идеологическое» и потребовал изымания красного шнурка. Паша, естественно, задвинул ему про права человека и неприкосновенность частного пространства. Старичок пришёл в полное неистовство, вызвал кого-то из начальства, притащил детей в канцелярию и с воплем: «Ваши родители не купят нас своими деньгами!», начал бросаться документами.
Сыновья вернулись домой, виновато улыбнулись и сказали:
— Извини, нас опять выгнали.
Я ещё помнила собственный путь обучения, усеянный шипами и капканами, и не была к ним в претензии. Да и как я могла быть к ним в претензии, если всю жизнь сама объясняла, что нельзя прогибаться под хамство. Однако аттестаты были нужны. Олег нашёл самого главного человека в экстернате, коим оказалась секретарша директора школы, провёл с ней несколько вдумчивых бесед — и бумажные признаки законченных десяти классов наконец оказались в наших руках. Больше никто и ничто не отвлекало детей от подготовки к вступительным экзаменам.
Есть такой мистический фокус, называется космическая почта. Человек пишет на листе бумаги то, что ему нужно и не причинит вреда другому, вешает лист на стену и каждый день на него смотрит, отправляя таким образом сообщение в космос. Павел играл на недорогой бас-гитаре, а Петру хотелось ударную установку за несколько тысяч долларов. Естественно, таких денег не было. Он барабанил на каком-то сборном ударном барахле, а заветную установку нарисовал на листочке и повесил над кроватью. Один барабан на рисунке был нестандартно большой, и тарелки было почему-то три. Время шло, рисунок висел, я мучилась комплексом вины, что не могу обеспечить ребёнку причиндалы для творческого развития. И тут произошла история, в которую я бы никогда не поверила, если бы не была Петиной мамой.
Некий молодой африканец, приезжавший по обмену к мальчику из Краснодара, решил оборудовать у себя дома дискотеку. Он купил в Москве весь набор музыкальных инструментов, аппаратуру, светомузыку и т. д. А потом попал в жуткий финансовый кризис и не смог оплатить вывоз багажа. Всё это осталось на таможне, африканец улетел с целью никогда не возвращаться в Россию, а квитанцию на дискотечное оборудование оставил дружку из Краснодара, приехавшему в Москву. Дружок сам был на мели, еле наскрёб на обратный билет и оплатить сумму за хранение на таможне, увеличивающуюся каждый день, не мог; но, как человек эмоциональный, он также не мог уступить всё это государству. А в Москве почти никого не знал и потому ловил едва знакомого и говорил: «Хочешь камеру за пятьдесят тысяч рублей? Поехали». Когда всё разобрали, он рассказал девочке, что всё трудоустроил, осталась только огромная ударная установка, но кому нужна такая бессмысленная махина, она же занимает полкомнаты. Девочка была знакома с моим Петей и сказала, что есть человек, которому снится именно такая ударная установка. Когда всё это привезли домой и поставили, оказалось, что точно как на рисунке, один барабан нестандартно большой и почему-то три тарелки. Никогда не поверила бы в такую историю, но эта штука стоит у нас дома.
Генеалогическое древо моего мужа Олега Тумаевича Вите весьма экзотично. Фамилия Вите не имеет никакого отношения к распространённой немецкой фамилии Витте, а образовалась, согласно семейному преданию, из русского написания шотландской фамилии White. Мой свёкор, Тумай Арсентьевич, господин, внушающий доверие, говорил, что они в дальнем родстве со Стюартами. Давненько перебравшись из Шотландии, предки мужа прочно пустили корни в России. Скажем, двоюродная сестра Бухарина была женой двоюродного деда Олега, а Тухачевский приходится двоюродным братом бабушке.
