— У вас человек босиком ходит по даче и в босоножках сидит на совещании.
— И что?
— Босиком!
— Вам это мешает?
— Но ведь не хорошо.
— И мне не мешает.
— Значит, вы ему разрешаете. Тогда всё в порядке, — успокоилась она.
Олег в этом сезоне не только ходил босиком, но и курил сигары. Созерцая подобную разнузданность, горничная решила, что раз ему такое разрешают, значит, теперь он тоже крутой и начала доносить ему. Когда Олег уезжал, ей ничего не оставалось, кроме того как, соблюдая субординацию, стучать мне:
— Там человек из нижнего номера, сел в библиотеку и играет на компьютере.
— И что? — недоумевала я.
— А вдруг ему нельзя?
— А почему вас это волнует?
— Меня когда на работу брали, велели всё докладывать.
— А в каком это году было?
— В восемьдесят пятом.
— И вы считаете, что с тех пор ничего не изменилось?
— Нет, ну, многое, конечно, изменилось… Паласы поменяли… Плиту дорогую в наш корпус поставили… Телевизоры новые.
Существовал свой фольклор. Например, охрану Ельцина называли «гоблины», а группу «Альфа» — «альфонсы». Сатаров называл Ельцина «шеф». Надо сказать, все, кто сталкивался даже с бумагами, с которыми работал президент, относились к нему с большим уважением. Я пришла из среды, где считалось хорошим тоном поливать власть, но чем больше начинала соображать в шахматной партии российской политики, тем удивительней мне казались президентская гибкость и рисковость ходов. И рассуждения маргинальных интеллектуалов и закомлексованных аналитиков-аутсайдеров начали напоминать презрительно-покровительственное отношение не умеющих переставлять фигуры на доске к шахматным гроссмейстерам.
У меня не было придыхания по поводу властных структур, но, видя, как люди там пашут, какую махину удерживают на себе от бессмысленного и жестокого бунта в стране, функционирующей как одна большая психушка, я научилась отдавать им должное. Каждый из нас в это время отлично понимал, что такое система противовесов в своей семье и своём рабочем коллективе, и, не справляясь с нею, требовал от власти порядка в системе противовесов в стране, являющейся увеличенной в геометрической профессии семье-великомученице.
А кроме того, всё время выплывали детали типа рассказа одноклассника тогда ещё маленькой Маши Ельциной: «У нас никто в классе не хочет жениться на Маше Ельциной — её возит один охранник на „девятке“, все хотят жениться на Маше Боровой — её возят три охранника на „вольве“».
Или история про то, как Ельцин подписывает указ о назначении одного господина в министерское кресло.
— Борис Николаевич, как честный человек, я вас должен предупредить, я — гей, — говорит господин.
— Это кто ж такой? — удивляется президент.
— Гомосексуалист.
— Пидарас, что ли?
— Пидарас, Борис Николаевич!
— Президент России не ночует в постели своих граждан! — говорит Ельцин и подписывает указ.
Женский персонал принял меня хорошо, поскольку я уже принимала участие в программе «Я сама», но с водителями долго не складывалось. Они возили женщин типа Терешковой и жён чиновников. Мой образ был неясен, из-за разных с Олегом фамилий меня долго приписывали к разным членам группы то в качестве жены, то в качестве любовницы.
Как-то мне надо ехать по делам, водитель поднимается на этаж, ставит машину за корпусом, так что её не видно. Я стою у окна и не понимаю, что это водитель.
— Привет, — говорит он.
— Здравствуйте, — отвечаю, опешив.
— Новенькая, что ли?
— Новенькая.
— А Танька что, больше не работает?
— Я не знаю, кого вы имеете в виду.
— Ну, до тебя работала.
— Не знаю.
— Загордилась ты, как сюда попала. Ничего не знаешь.
— Извините, вы, собственно, кто?
— С Профсоюзной я.
— В каком смысле?
— Ну, совсем дурочка? Как только тебя сюда взяли?
— Вы с какой целью приехали?
— Да за какой-то Арбатовой. В каком хоть номере она живёт?
— Арбатова — это я.
— Извините, пожалуйста, я водитель за вами. Я тогда в машине подожду, я думал, вы горничная.
И спускаясь по лестнице, явно для меня забурчал:
— Притащат блядей всяких, развози их потом.
Многих, особенно пожилых водителей бесил мой вид, я не была старым, лысым пузатым мужиком и иногда заезжала на рынок за продуктами, хотя делала это гораздо реже, чем мужики за напитками. Через два года ко мне привыкли и по дороге охотно жаловались на тёщь, жён, любовниц и начальство.
У водителей были свои представления о пассажирах. Как-то, подъехав к нашему задрипанному дому, водитель сказал:
— Вите ваш с виду большой начальник, а живёте в обычном доме, как честные люди!
Подвезя к дому появившуюся позже в группе Ирину Стрекаловскую домой, другой покачал головой и сказал: — Дама вы приличная, а вот квартирку надо поменять.
Выборы надвигались. Интеллигенция, боровшаяся против коммунистического режима, но воспитанная в противостоянии к официальной власти, была настроена игнорировать их, не желая осознавать реальности прихода Зюганова. Я сформировалась в среде, в которой сотрудничество с властью считалось невозможным, но истерически желала в президенты Ельцина, и слушала от собратьев-интеллигентов о своей продажности и конъюнктурности. Я привыкла в этой жизни ходить против течения, но прежде я в основном ходила против течения вместе с ними. Пришлось сказать себе: «На этом отрезке пути мы расстаёмся».
Сигналы добра и зла перестали различаться в политике, сменившись сигналами «наибольшего добра» и «наименьшего зла». Но в Волынском я получила возможность слушать обсуждения, влезать во все цифры, а не только в те, которыми жонглирует пресса, разобралась «кто кому Вася», как все механизмы работают, и впала в депрессию от того, что почти до сорока лет жила дура дурой, да ещё это громко озвучивала.
Творческая интеллигенция всё это время, ругая реформы, жаловалась на безденежье, вместо того, чтобы предлагать себя рынку и выяснять свою реальную профессиональную стоимость. Она бесконечно уличала власть в нечистоплотности, противопоставляя собственную гражданскую возвышенность. Но к этому времени я видела уже столько омерзительных писательских и театральных квартирных, дачных и прочих халявно-денежно-вещевых баталий, с действующими лицами, обличающими власть. Столько наблюдала их лижущими ботинки прежних хозяев, что не умилялась их топанью ножкой на действующего президента, если это ничем не грозит.
Когда перед выборами рейтинг Ельцина полез наверх, интеллигенция, поливающая его в СМИ, засуетилась. Меня пригласили на встречу писателей с представителями власти, в том числе и Сатаровым. Писатели подбирались пёрышко к пёрышку, секретариат фильтровал список и берёгся от своей оппозиции. Боже, что ж это было! Братья-писатели били себя в грудь, рвали на себе тельняшки и кружевные кофточки и, грязно ругая Ельцина в первом предложении, страстно просились в доверенные лица во втором. Потом кто-то выпрыгивал, требуя почему-то именно от президента заняться разборками в области писательской собственности; потому что один союз сдал площади всего лишь банку и турбюро, а другой уже открыл на территории союза обувную базу и продуктовый магазин.
