Доживала Клавдия Ивановна одна, ей не нашлось места в новой квартире сына. Она регулярно перемывала многочисленный хрусталь в подсинённой воде, варила каши в маленьких кастрюльках и аккуратно писала расписание дежурства по коммуналке.
В следующей комнате жила семья Жанны. Ее отец был на дипломатической работе, и они оказывались то в Иране, то в Индии, непременно привозя всем обитателям коммуналки фигурки из слоновой кости.
Ещё одну комнату занимала семья Олега Масаинова, ставшего кукольником, изготовившим Чебурашку. Отец его был белым офицером, а мать безупречной домохозяйкой в белых крепдешиновых блузках с маникюром. Она ползала на коленках, натирая полы, что было совершенно непонятно моей маме и бабушке. За хорошее поведение крохотных детей водили смотреть коробку телевизора, в которой три игрушечные обезьяны в концертных одеждах играли на музыкальных инструментах. Папой Карло обезьян был Олег Масаинов, и до эры электрических игрушек в России простиралась целая вечность. Генерал Афонин устроил его по блату в военное училище, но туберкулёз вернул Масаинова к куклам.
Последним обитателем была Толстуха, страшная тётка невероятных размеров и такой же вредности, прежде преподававшая географию в военной академии. Во время войны она поселилась в кладовке без окна около кухни, убежав от мужа после развода. Каждое утро, когда соседи, спешащие на работу, делили конфорки, никуда не спешащая Толстуха ставила чайник. Когда чайник закипал, она выливала его и ставила по-новой, иногда вместо чайника ставила бак с бельём. Соседи скрипели зубами.
Всё же жили дружной семьей. Чиновные помогали простым, здоровые ухаживали за больными, вместе праздновали, горевали и хоронили. Ругались из-за очереди в ванную, обижались за плохо выполненное дежурство, но ощущали себя родственниками.
Я не помню переезда на улицу Лобачевского. Помню, как покупали немецкий мебельный гарнитур, обозначавший «всё как у людей». Как папа засаживал деревьями глиняные просторы. Как везде стояли краны, мы бегали по стройкам, и нас за это ругали. У папы была роль умного, доброго, солидного, но выпивающего. У мамы — очень больной, красивой женщины, через силу занимающейся домом. У брата — роль способного, ленивого и трудного мальчика. У меня — хромого, но обаятельного пятилетнего вундеркинда. Мама коротко стригла мои кудряшки и шила мне из старых отцовских брюк комбинезоны с грудкой. Мне очень хотелось носить косы, хвосты с бантами и красивые платья. Но это даже не обсуждалось: маме некогда было этим заниматься.
С игрушками тоже было неважно — «всякий хлам» мама не покупала, а «хорошие куклы» продавались в магазине «Лейпциг» и стоили дорого. Соседские семьи жили не богаче, но у всех девочек были косы, банты и кукольное хозяйство. Я на равных бегала и дралась с мальчиками. И бесконечно вундеркиндичала, заметив, что маме это нравится и она пересказывает мои перлы знакомым, как бы оправдываясь за мою хромоту.
Однажды я приставала к деду Илье, периодически приезжавшему в гости, чтоб почитал книжку. Дед посадил меня рядом и на больших буквах газетного заголовка практически за час научил читать. Первая книга, которую я стащила с полки, была огромным тяжёлым томом Шекспира шоколадного цвета с золотым барельефом.
Я сидела и нараспев читала по слогам, размахивая руками для убедительности, не понимая ни одного слова. Мне было пять лет. Мама не обращала внимания, потому что считала, что я дурачусь. Я долго мусолила Шекспира — мне нравился процесс и, видимо, вполне освоила беглое чтение. Второй книжкой, которую я взяла с полки, была книжка фантаста Беляева «Голова профессора Доуэля». Не берусь утверждать, что много оттуда поняла, но так боялась самой книжки, что закапывала её далеко и высоко на стеллаж и пугливо озиралась на синий корешок с верхней полки. Потом уже мела с полок всё подряд.
Соседские девчонки с куклами не были мне интересны не потому, что у меня не было хороших кукол, а потому, что я уже тогда назначила себя в интеллектуалки. Оки вытаскивали во двор домашнюю утварь и часами варили игрушечные супы из сорняков и веточек, кормили пластмассовых детей жёлтой кашей из песка алюминиевыми ложками, переодевали, качали, били, ставили в угол и ругали. До сих пор считаю, что игра в куклы даёт только антинавыки в смысле материнства: молодые мамы с практикой отношения к кукле меньше всего способны видеть в ребёнке человека, идентифицировать его проблемы с проблемами отдельной личности, а не игрушки.
Однажды я увидела девочку из соседнего дома, разложившую под окнами своего первого этажа игрушки. Девочку звали Вера. Она была немного нескладная, но красивая, как кукла из магазина «Лейпциг». У неё были длинные кудрявые волосы, дивная улыбка, и в ней не было бессмысленной агрессивности моих соседок. Я влюбилась в неё без памяти. Стажу моей любви уже 35 лет, и, пожалуй, я считаю Верку не столько подругой, сколько сестрой. К сожалению, она целых десять лет живёт в Лос-Анджелесе, и нам остались только телефонные разговоры.
Семья у Верки была совершенно сумасшедшая. Её папа, известный адвокат по искусству, по домашней кличке «ДГ», всегда сидел в кресле, рассматривал художественные альбомы, читал газеты, разбирал коллекции марок и мурлыкал с дамами по телефону. Он был крупный филателист и крупный донжуан. Веркина мама заведовала посольским сервисом в ресторане «Прага», сидела в его правом крыле (где сейчас дурацкая надпись «Ломбард») возле стеклянных шкафов с посудой и приборами, их выдавали напрокат для больших посольских приёмов.
Когда мы с Веркой, взрослые, гуляя по Арбату, заходили туда, она выносила из ресторана тарелки с едой и кормила нас почти насильно. Пока ели, она ругалась: «Приходит ко мне сраная Болгария, дайте им по семь вилок к приёму! Я говорю: вы тремя сначала научитесь пользоваться!» или «Я французскому посольству, как людям, всё дала: и мельхиор, и посуду, и скатерти. Половину бокалов разбили, двенадцать вилок спёрли, а по скатерти как будто прошлась конница Будённого. Так себя ни одна Румыния не ведёт!». Веркина мама была полной противоположностью моей.
Она нелепо одевалась, жила мимо моды, приходила вечером с полными сумками, садилась на диван, не разувшись, и говорила: «Я устала как Бобик!» Она тащила на себе семью, родственников, знакомых, руководила, зарабатывала, готовила, доставала, кормила, одевала. И так приучила всех к этому, что никто уже давно даже не говорил «спасибо». Да она и не требовала, от жизни у неё было ощущение конвейера, на котором некогда отвлекаться. По темпераменту ей надо было иметь десять детей. Мужа она считала бестолковым ребёнком, и его это устраивало. После её смерти он благополучно уехал в Израиль и женился на её сестре.
В Веркином доме был настоящий театр. Я жила в семье, где строго следилось за тем, чтобы всё выглядело «прилично». У Верки в доме жизнь происходила в жанре комедии дель-арте, и от этого было тепло.
— Тебя к телефону, старый кобель. Кажется, шлюха Элка! — передавая трубку мужу, шутливо говорила Веркина мама, женщина, учившая меня, семилетнюю, в хрущёвке пользоваться рыбным и фруктовым ножом. Веркин папа брал трубку и спокойно разговаривал по телефону. Я чуть не падала в обморок.
