Книга Мне 40 лет, страница 43. Автор книги Мария Арбатова

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Мне 40 лет»

Cтраница 43

В сентябре началась учёба в Литературном институте. Давным-давно выживший из ума ректор Пименов взял меня в свой творческий семинар. О его вкладе в отечественную культуру была известна только одна история. В 37-м году, заведуя театрами, он пришёл в Большой, и хорошенькая балеринка сделала ему глазки: «Вы у нас будете служить?». Пименов вытащил наган из кожаного пальто, весомо положил на стол и сказал: «Нет, это вы все будете у меня служить!».

Кроме меня, в семинаре были какие-то заскорузлые взрослые провинциальные мужики. Рассевшись в ректорском кабинете, мы два часа слушали, как мэтр нудно пересказывет пьесу Афиногенова «Машенька». Второй семинар я прогуляла, но выяснила, что опять пересказывалась пьеса «Машенька». На третьем семинаре при первых тактах «Машеньки» я начала хихикать. Пименов строго посмотрел на меня и сказал без предисловий: «Если ты к концу первого семестра не напишешь пьесу о рабочем классе, выгоню к Розову, там все такие!». Не дожидаясь конца семестра, я заявилась к Розову, сообщила, что меня прислал ректор и навеки поселилась.

Сначала понравилось, что никто не называл фамилии Афиногенова. Вместе с Виктором Сергеевичем Розовым семинар вела блистательная Инна Люциановна Вишневская, по кличке Инна Люциферовна. Ничему научить оба не могли и не силились, поскольку представления о профессии у обоих были туманны. Розов обслуживал советский строй на отметку «кич с плюсом», Вишневская писала хвалебные статьи о монстрах соцреализма. Как въедливая зануда, я сразу прочитала пьесы Розова, увидела, что с драматургической архитектурой он справляется плохо, и перестала ждать от него обучения. Статьи Вишневской казались просто написанными другим человеком, это была совковая конда, без всякого изюма, из которого целиком состояла Вишневская в эстрадном жанре. Когда она начинала рассказывать, то Ираклий Андроников казался косноязычным провинциальным подростком.

У мужа начались проблемы с учёбой. Его откровенно травил режиссёр по мастерству. Какие-то разборки по поводу этюдов: «Я так вижу, а я так не вижу!», обычная история в театральных вузах, вырастающая из свинства педагога и негибкости студента.

К концу года режиссёр, будучи уважаемым в училище, но вполне незаметным старичком на фоне театральной Москвы, выставил Саше два по актёрскому мастерству и добился двойки по вокалу, за выдающиеся возможности в котором муж был зачислен среди года без экзаменов. История была поучительна своей бесстыдностью, но застой изобиловал подобными историями, они мало кого удивляли. Это было ужасно ещё и потому, что жуткое слово «армия», мгновенно материализовалось в виде повесток из военкомата. На счастье, я оказалась беременной, точнее, дважды беременной, но мы ещё не знали о близнецах и, несмотря на сильный токсикоз, принялись путешествовать, чтобы расширить ребёнку картину мира.

Сначала, естественно, полетели к Заре в Ереван. Город был изысканный, люди жутко красивые, ритм жизни непонятный — все всё время бежали к кому-то на встречу, состоящую из питья кофе и перемывания костей. Казалось, что никто никогда не работает, а экономика как-то сама раскладывается славным пасьянсом. Художники говорили про деньги, а ремесленники — про искусство. И главное, все с придыханием говорили об Армении, меня это потрясло. В России ведь было хорошим тоном ругать всё своё. Я бы совсем влюбилась в Ереван, если бы меня всё время насильно не кормили блюдами, от запаха которых начиналась неукротимая токсикозная рвота.

Закормленные и обласканные, поехали на Украину поездом, который тащился чуть не трое суток. Украинская родня созерцала меня с некоторым разочарованием. Я не вписывалась ни в один из естественных вариантов девятнадцатилетней невестки: умничала, хамила, откровенничала, обо всём судила. Я жила на другом языке, Саша пытался меня переводить, но ему не верили, считалось, что я кручу им как хочу. Будущая моя профессия вызывала такое же опасение, как и настоящие истрёпанные джинсы.

— Ты, Маша, не обижайся, — искренне говорила номенклатурная свекровь, — Но я не могу идти рядом с тобой по городу, когда ты в джинсах, меня же все знают.

Меня здесь не ждали. Точнее, в суровой пьесе провинциальной жизни не ждали никого, жили по ритуально-климатическому циклу: летом — загорать, купаться, рыбачить и варить варенье; осенью — по грибы и опять крутить банки; зимой — смотреть телевизор; весной — ждать лета. А всё остальное время работать. Собственно, и себя-то не ждали, существовали малорефлексивно.

Недоумевая, я вернулась в Москву, мой статус у Сашиной родни совершенно не совпадал со статусом в московской жизни. На приведение одного статуса к другому я безуспешно потратила кучу сил и семнадцать лет первого брака и никому не советую сливать в эту чёрную дыру столько крови.

Я вернулась в Москву изрядно беременной, измывающиеся надо мной гинекологи определили ультразвуком двойню. Измывались они потому, что при советской власти гинекология тоже была областью карательной медицины, и, видя существо, готовящееся стать матерью, люди в белых халатах оживлялись на предмет реализации собственной агрессии. Об этом мой отчёт под названием «Меня зовут женщина», который считают рассказом, хотя это политический памфлет.

Я взяла справку о наличии двойни в животе и потащилась в военкомат, чтобы защитить мужа от армии. Мудрый военный посоветовал залечь на дно до родов, и мы переселились к маме и брату, где лежал парализованный дед Илья, а жизнь была наполнена садомазохистскими радостями.

Саша плохо монтировался в тело семьи. Штатную единицы «главного мужчины» занимал брат. Он представлял эту единицу как хождение с Гегелем под мышкой и умничанья по поводу прочитанных книг. Мы с мужем могли лежать в постели, а брат, проходя мимо, в идиотизме хрущёвских смежных комнат, затевал со мной дискуссию об умном. В семье не существовало понятия чужого частного пространства, и, когда я вышла замуж, маме и брату не пришло в голову, что теперь мы как пара обведены неким меловым кругом. Понятно, что в результате между братом и мужем «пошёл процесс».

И вот я родила чудесных мальчиков, выданных из Института акушерства и гинекологии с клеёнчатыми бирочками на руках и ногах.

Всю беременность читала книжки про вынашивание и воспитание, но при материализации Петра и Павла оказалась довольно беспомощной. Это произошло через два месяца и один день после того, как мне самой исполнилось двадцать. При том, что дети при рождении вместе весили шесть триста, а я, в одиночку, сорок шесть килограммов, у меня ещё началась дистрофия. Молока было слишком много, организм не справлялся, и за три дня я теряла по пять килограммов веса. Это был стандартный послеродовой психоз от пережитых страхов и унижений, но в стране ещё не было психологов, задумывающихся над этим. А двухкомнатная смежная квартира, вмещающая капризного парализованного деда, давящую маму, проблемного брата, растерявшегося мужа, орущих крошек и невменяемую меня, сама по себе была идеальным местом для свихивания. На Арбат не переезжали, поскольку мама не могла бросить ни парализованного отца, ни меня с детьми. Картина напоминала загадку про козла, капусту и лодочника.

Муж был человеком сколь творческим, столь же и несобранным. В школе он доказал по-новому теорему Ферма, изобрёл плот из пустых баночек из-под кофе, на котором собирался переплыть Чёрное море, печатную машинку, печатающую ноты, и многое другое. Он мог построить дом, сшить бальное платье, а также «взять си-бемоль одной природой», о чём с придыханием говорили мне его однокурсники, но одолеть подлеца режиссёра и мою семейку, конечно, не мог и пошёл работать, дожидаясь новых вступительных экзаменов.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация