Я была очень горда, что после этой сцены сыновья собрали портфели и ушли домой, потому что девять из десяти детей того поколения считали, что не произошло ничего особенного. Я отлично помнила, как родители отдавали меня на растерзание врачебной и учительской недоразвитости и не собиралась идти по их стопам. Поблагодарила Петьку за то, что он не дал сдачи, всё-таки ребята были крепкими шестиклассниками, и наваляла на пишущей машинке бумагу.
Работа в Союзе писателей обучила меня писать конструктивные бумаги и знать, куда их посылают. Пафос увеличивало то, что пьеса о школе «Анкета для родителей» успешно шла, и провинциальные учителя писали мне витиеватые письма про новый взгляд на педагогику. Короче, я жёстко изложила историю о хватании за волосы, о пробитой голове и перетаскивании за плечо через весь класс и попросила администрацию школы, рассмотрев вышеизложенные факты, решить вопрос о профессиональной пригодности географички, пометив, что копии письма отправляются в РОНО, Детский фонд и «Учительскую газету».
Я понимала, что будет война, и до сих пор не жалею, что отдала ей столько сил. При виде бумаги секретарша директорши школы схватилась за сердце, она не знала, что бывают такие бумаги. Начала умолять забрать эпистолу, объясняя, что географичка — золотая женщина, что она просто погорячилась и, кроме того, она председатель месткома и распределяет путёвки, поэтому все педагоги очень любят её.
Детей я попросила ходить на все уроки, кроме географии, до восстановления справедливости. Но все уроки начинались песнями «Несправедливая мама Паши и Пети хочет выгнать из школы пожилую уважаемую учительницу!». Потом взялась директриса: она вошла в класс во время урока и сообщила: «В этом классе учатся близнецы, которые баламутят всю школу. Учителя отказываются работать с классом, если мальчики не уйдут из нашей школы. Я прошу вас, дети, проголосовать за то, что вы сами не желаете учиться с ними в одном классе».
Директриса была давящая тётка, она стояла пол-урока и считала поднятые руки, хотя ни одно РОНО никогда не считало бы подобное голосование доводом в пользу чего-либо — это было психической атакой. Ведь Пётр и Павел хорошо учились, были лидерами класса и хулиганили в разумных пределах. Результаты голосования потрясли нас. Руки подняло полкласса, но совсем не те, которые, по нашим расчётам, могли сломаться. Ближайший друг Миша, ходивший к нам каждый день обедать, поднял руку. Собственно, он и дал первую информацию о голосовании, придя к нам после уроков обедать как обычно.
— Миша, как ты мог? — спросила я, похолодев.
— Понимаете, тётя Маша, — сказал Миша, старательно копаясь вилкой в жарком. — Я бы никогда не поднял руку, но директриса встала рядом и сказала: «Я буду стоять около тебя, пока ты не проголосуешь».
Сейчас Миша красивый молодой человек, но я до сих пор не могу видеть его без брезгливости.
Я пришла к директрисе и спросила, скоро ли получу официальный ответ на свою бумагу. Она затряслась, потому что понимала: что-то надо отвечать. И вежливо сообщила, что в пятницу собирает педсовет по этому вопросу, а в понедельник родительское собрание, на котором я получу официальный ответ.
Родительское собрание напоминало китайскую оперу. Вся школа, не дыша, готовилась к нему. Дети заранее облепили объекты подслушивания: окна и двери. Невиданное количество родителей расселось в классе, а за педагогическим столом — учителя. Директор скорбно сообщила, что в классе огромные неприятности, что очень жаль расформировывать такой благополучный класс, который с самого начала учится вместе, из-за близнецов, которые пришли всего полтора года назад. После чего предоставила слово веренице учителей. Это были случайные персонажи — учительница труда для девочек, дежурный по школе педагог, вступивший в прошлом году с близнецами в конфликт, физкультурник со скромным словарным багажом, месткомовские тётки, никогда не соприкасавшиеся с классом, председатель родительского комитета школы, в глаза не видавшая Пашу с Петей… Ни один нормальный учитель в грязь не полез.
Нанятые ораторы злостно клеймили моих сыновей и угрожали расформированием класса, к которому не имели никакого отношения. Кликушеский надрыв подействовал, и некоторые мамаши из класса тоже заголосили про спасение школы от скверны. Всё же шла перестройка, и даже ничего не понявшие в драматургии собрания люди потребовали всей полноты информации, которую я и предоставила, переорав директрису и зачитав зловещее письмо о профессиональной пригодности географички. Сейчас легко рассказывать, но тогда мы с мужем оба были почти в предынфарктном состоянии.
Ночью я писала огромную душераздирающую статью о пережитом, а на следующий день пошла в «Комсомольскую правду». Заведующий отделом воспитания журналист Борис Минаев прочитал статью и сказал: «Неужели вы думаете, что статья что-то изменит? У нас целые мешки писем о том, как педагоги ломают ученикам руки, ноги, головы, но ничего не меняется».
Частично он оказался прав. Через неделю утром Саша разбудил меня и дал газету. Не вполне проснувшись, я увидела огромные буквы «Я, Мария Арбатова, мать Петра и Павла…». Мои сыновья и все прогрессивные силы ликовали, дети из других классов подходили к нам на улице и благодарили. РОНО и администрация школы были высечены. Но гора родила мышь — географичку просто убрали из нашего класса и лишили премии. Её не уволили, потому что родители мальчика, которому разбили голову, так и не подали в суд.
С одной стороны, Паша и Петя стали национальными героями, с другой — их продолжали травить. В течение четверти все четвёрки и пятёрки были снижены по всем предметам до «еле-еле троек». Мы решили дать им немного прийти в себя и поехали зимой в Англию не без тайной мысли оставить их там учиться. Англия нас не убедила, вернулись к четвёртой четверти, готовые не столько к труду, сколько к обороне.
Сдать предметы за третью четверть детям не дали, поставили прочерки. Но в конфликтных ситуациях предметы за четвёртую мы контролировали, учили учебник, садились в классе рядом с училкой и, как только она начинала наезжать на ребёнка, показывали пальцем в учебнике, что она врёт. Даже в нашем присутствии люди не могли сдерживаться от низостей по отношению к детям — бунтовщикам. Было ясно, седьмой класс мы ищем в другом месте.
Война со школой заняла почти все силы, но были и другие истории. Как-то после публичного чтения и обсуждения моей пьесы «Сны на берегу Днепра» ко мне подошла красавица в белой шапке, белом пальто, белых сапогах, с белыми волосами, сильно напоминающая глянцевую обложку женского журнала. И сказала:
— Здравствуйте, я актриса Надежда Репина. Репетирую сейчас в спектакле в Театре киноактёра. Кроме того, я заканчиваю второй раз ВГИК в мастерской Сергея Герасимова, теперь уже как режиссёр, и ищу материал для дипломного фильма. Вы мне подходите как автор.
«Ага, — каюсь, подумала я, — представляю себе, что ты с такой внешностью можешь снять». Видно, это было написано на моей физиономии — она улыбнулась голливудской улыбкой и сказала:
— Чтобы у вас не было сомнений в моей профессиональности, я хотела бы показать вам свои работы.
