Глава 23
АУРОВИЛЬ ПО-ПАСТЫРСКИ
Как у всякой романтической идиотки, у меня была мечта-идея о городе солнца. Давным-давно я узнала об индийском городе, находящемся недалеко от Бенгальского залива, по имени Ауровиль. Я была поклонницей Шри Ауробиндо, утверждающего, что совершенное общество не может быть создано или состоять из людей, которые сами несовершенны. Я знала, что Ауробиндо и его ближайшая соратница, француженка Мира Ришар, построили совершенный город. Мира Ришар написала идеологический концепт; лучший ученик Корбюзье, Роже Анже, разработал архитектурный план города; и 28 февраля 1968 года собравшиеся из разных стран пятьсот людей начали жизнь в Ауровиле.
Городская архитектура сочетала в себе дерево, стекло, камень, металл и тростник. В городе не существовало фамилий, женщины рожали в своих домах, автомобили были запрещены, а их место занимали велосипеды. Жильё строилось на деньги общего фонда, новому жителю давался годовой испытательный срок на этические правила, принятые здесь, в жизни города использовались только экологически безопасные технологии, например газ добывался из закваски биомассы от отходов ферм.
Это не было академгородком, это не было сектой. Это просто было место, в котором приличные люди договорились жить по приличным правилам.
Короче, я решила устроить в Пастырском Ауровиль и с удовольствием расскажу, что из этого получилось.
Первым приехал кинодраматург Аркадий Сарлык, тот самый член профкома драматургов, что попал в Книгу рекордов Гиннесса за самое долгое хождение спиной вперёд. Он купил хату, половина крыши которой была шиферная, половина соломенная с дырками. Привёз симпатичную очередную жену, маленькую дочку, пишущую машинку, гитару и гирю. Себя, машинку, гитару и гирю он поселил под шифер, остальных под дырявую солому.
Мы были для селян парой непонятной. «Честные люди целое лето отдыхать не могут», — твердили они мне с укоризной. То, что Саша певец и на лето просто отказывается от гастролей, сомнению не подвергалось, поскольку он орал оперные арии на все окрестные поля. Со мной было сложнее: молодая, ничего не умеет, на работу не ходит. Ясное дело, спекулянтка. Но спекулянтов уважали только тогда, когда от них был толк в виде пёстрых клеёнок, календарей с котятами и конфет в ярких фантиках. Я выглядела как подлая спекулянтка, которая вместо того, чтобы думать о том, как чего хорошего привезти из Москвы соседям, расхаживала в длинном платье и широкополой шляпе по саду, писала что-то в тетрадку и врала, что работает писателем. Ежу было понятно, что писатели такими не бывают.
Вот Аркаша Сарлык в глазах села был настоящим писателем. Во-первых, мужик. Во-вторых, имел бороду. В-третьих, пил водку и травил байки. В-четвёртых, с комплексом стареющего супермена, например, в светской беседе с Сашей вдруг делал рекламную паузу.
— Спорим, больше меня на одной руке не подтянешься?
И они, как два малолетних идиота, забыв об обсуждаемом предмете, шли искать дерево и соревновались до полного изнеможения. Аркаша был из тех, кто до глубокой старости ищет себя то в искусстве, то в браках, то в спорте, то в путешествиях, то в бизнесе, то в приколах. Он всё время рвался к «настоящей жизни», но совершенно не представлял себе, что это такое. В финале обитания в селе Аркаша взял байдарку, посадил в неё малолетнюю дочку и поплыл по Днепру в Чёрное море. Доплыл он до моря или только доехал до станции, мне неизвестно; но на следующий год отдыхать не приехал, и старики на Паланке приняли решение, что «сам утоп, да и дытинку утопил, окаянный», и долго плакали. Поскольку мир за пределами села не существовал, то мне было довольно трудно убедить стариков, что все живы, а Аркаша охотится в данный момент на кенгуру в Австралии. Старики обиделись.
— На шо ж ему те кенгуры, прости господи? — сокрушался Христофорыч. — Зайцев у Пастырском як грязи пид ногтями! На шо ж он у ту Америцу поихал?
— Не в Америку, а в Австралию, — уточняла я.
— Я ж и казал в Америцу. Шо я не знаю, где та Встралия? Я у самом Берлине ще на войне був! — прояснял Христофорыч.
Вторым приехал поэт-песенник Володя Шилёнский. Он изколесил всё Пастырское и купил за триста рублей развалюху в хуторе Свинолуповка, очаровавшись названием. Его хватило на один сезон, и свинолуповская фазенда, видимо, пала под натиском дождей и лопухов. Потом появилась художница Оля, когда-то частно обучавшая моих сыновей изобразительным искусствам. Она привезла хахаля, литератора полупатриотического разлива, и купила на свои деньги, но на его имя дом. Потом бросила хахаля. А потом бросила дом. Инициированная мной русская экспансия в Пастырское продолжалась.
Долго приглядывала дом моя подруга Лариса. Её логика была непонятна, она моталась в соседнее село, шастала по придорожным улицам, а возле моего стоял весёленький пустующий кирпичный дом Василя Собачки. Лариса то поселялась в огромном неотремонтированном доме у шоссе, варила варенье из хозяйских фруктов, потом передумывала и уходила. То вела переписку с москвичами, хозяевами конурки на Паланке, то селила у меня дочерей. То приезжала с придурочным мужем утренним поездом, он стирал носки, вешал их в саду, потом устраивал Ларисе скандал и уезжал без носков в Москву. То вела беседу с Христофорычем, что будет у него каждое лето снимать, а потом получит его дом по завещанию. Когда дом Василя Собачки приехали смотреть покупатели и их всё устроило, Лариса наконец приняла решение, и мы всей Паланкой бросились умолять Василя продать дом Ларисе. Василь согласился, несостоявшиеся покупатели специально приезжали, чтоб нас обматерить, а Лариса стала соседкой. Однако планы о том, как мы снесём общий забор, а вместо него посадим аллею роз, по которой будем ходить друг к другу в гости, начали потихоньку таять. Поселившись рядом, мы вдруг увидели, что живём совершенно по разным законам в совершенно разных мирах. Первым делом Лариса поселила в доме мать, чтобы на какое-то время освободиться от неё. Более злобного существа, чем эта маленькая полуслепая старушка, я не видела никогда в жизни.
Долгое время я считала её беспомощным существом и пыталась вовлечь в семейные приёмы пищи. Мы часами зазывали её за замечательно сервированный под грушей стол, считая неудобным начать трапезу без брошенной старушки. Она появлялась, с критикой и отвращением съедала предложенное и доставала всех за едой так, что пища уже ни у кого, кроме неё, не усваивалась. Вспомнив, что я отдыхаю со своей семьёй, а не работаю в богадельне, я отменила совместные трапезы.
Вскоре Лариса привезла матери младшую дочь, четырнадцатилетнюю куклу, ходившую в сельпо за хлебом в короткой юбке, огромном декольте и чёрных ажурных чулках. И понеслось. Несмотря на визуальный ряд, подтверждавший полную готовность к употреблению всем мужским населением села, это был ребёнок, которого сдали охранять злобному провокатору, формально являвшемуся бабушкой. Мы терпели, пока из соседнего сада несся их мат-перемат; но когда девочка прибежала, рыдая и жалуясь, что старуха запустила в неё молотком, я посадила её в доме и объявила, что отдам только Ларисе. Старуха в ярости носилась по нашему саду, обещая поджечь дом, побить окошки, и голосила, что со своей внучкой что хочет, то и делает. К ночи девочка сказала низким голосом:
