Конечно, Маша взялась опекать младшую сестру, и, конечно, та не давалась, но сестры любили друг друга, подрастала-догоняла Леночка. Господи, что им надо, людям?
Умерла бабушка в старинном городе Изюме, что на реке Северский Донец. Ездили хоронить, наплакались. Отчим остался, чтоб решить вопрос с домом, решил, вернулся, сказал, что продал задешево: кому нужны теперь такие дрова? Это было время микроскопических денег и апофеоз отчуждения человека от собственности. Это потом случайно узналось, что и деньги были по тем временам приличные, и завещание у бабушки было на обеих внучек, но это потом, когда все уже не имело смысла.
Оглянуться не успели — выросла Елена и засобиралась замуж. А тут как раз в редакции стали сбиваться в кооператив, это же какая удача для девочки! Кинулась туда-сюда в поисках денег. Елена и скажи: "Возьми, наконец, у деда, что тебе причитается от бабушки и от мамы.
Мы же ничего не брали".
Все-таки волосы из ушей растут неспроста. Волонихин сказал, что он никому и ничего не должен. Что он «заслужил спасибо с маслом» за то, что кормил и поил падчерицу в годы для семьи трудные («Вспомни! Вспомни, как жили!»), а когда бабушка стала стара, кто с ней жил? («Наташка моя жила. Считай, до самой ее смерти!») — Сколько я вам осталась должна? — зло спросила Мария Петровна, стыдясь и мучаясь разговором.
— Вот это не надо! — ответил Волонихин. — Ни мне вашего, ни вам моего.
Когда уходила, в дверях материализовалась Наташа, а Мария Петровна считала, что говорит с ним с глазу на глаз. Наташа хорошо смотрелась в проеме двери в цветастеньком халате.
— Ты как богиня Флора, — с нежностью сказала ей Мария Петровна. Она была убеждена: разговор с отчимом никакого значения не имеет в их сестринских отношениях.
Она любит Наташку, как Елену. Они обе ее кровиночки — одна по горизонтали, а другая по вертикали.
— Ты, Маша, уходи по-хорошему, — сказала волшебными губами Флора, — а то я тебе позор устрою.
Она бежала по улице, Мария Петровна, потом билась в диванных подушках, клялась и божилась… На кооператив наскребли у друзей-товарищей. Умные люди предлагали подать в суд и решить все по закону, но Мария Петровна сказала:
— Ни за что! Суд — это то, что мне не пережить.
— Мне пережить, — сказала Елена.
— Хочешь, на колени встану? — И Мария Петровна встала на колени перед дочерью, зятем, мужем, встала, а подняться уже не смогла. Микроинфаркт ей поставили через несколько лет. «А что у вас такое было — сколько-то лет тому? Потрясение? Стресс? Смерть?»
Было! Стояние на коленях перед дочерью, чтоб не связывалась с судом. Одна хорошая знакомая, много лет живущая за границей, объяснила Марии Петровне, как дуре, ее правовую безграмотность, гордость не по делу, эту проклятую совково-русскую идею «Умри, но не дай…» во всех делах, не только в поцелуях.
— Пусть! — отвечала Мария Петровна. — Пусть! Ты бы видела ее в проеме, Наташку. Красавица и ведьма.
Это когда еще было сказано, когда девочка в институте училась, когда Кашпировский был никто и звать никак, и на стадионы не собирались люди, готовые под его руководством не мочиться больше нигде и никогда. Пусть он только скажет!
Очень скоро Волонихин умер. Наталья позвонила и сказала, куда прийти попрощаться. Как будто и не сомневалась, что они придут. Взбутетенилась Елена, но Мария Петровна сказала: «Пойдем все. И простим ему грех. А на нас, слава Богу, греха нету. Не судились на смех людям».
В тот день крошечную, трехмесячную Алку Елена оставила на подругу, та курила в форточку и просквозила ребенка, у малышки случилось двухстороннее воспаление, девочка была очень плоха. Елена криком кричала, обвиняя во всем мать, которая вытащила их на это чертово погребение. Когда позвонила Наташа и обозначила девятый день, уже было не до него, а когда пришел сороковой день, то уже никаких звонков не было.
Хотя Алка, слава Богу, поправилась, набрала вес и уже норовила сесть.
Мария Петровна ярко, живописно запомнила свою сестру дважды. Тогда, в образе Флоры, в раме дверей. И возле гроба, в черных, без просвета, одеяниях, как у монашки. Черный узел платка под шеей нарисовал треугольность белого, с синевой лица, из глубоких впадин глаз (как у отца) сапфирами сверкали глаза, и были эти глаза вопреки одеянию. Их жадный и живой взгляд надо было скрывать за мотоциклетными очками, их надо было гасить, так велика была сила их внутреннего огня. Глядишь, и подпалят ненароком.
Так она и вставала перед Марией Петровной — то в ситчике в цветочек, то с сапфировым огнем, девочка, сестричка…
А больше и не встречались. Даже нос к носу, чтоб «ах»… Нет, не было. Целых пятнадцать лет…
Если бы Елена знала, какие разговоры ведут лучшие подружки — Алка и Юлька, она собрала бы общественный совет и судила девчонок судом Линча, это как минимум. Дело в том, что девочки с утра и до вечера обсуждали одну и ту же проблему — сексуальную. Оказывается, в лагере, где была Юлька, дело было поставлено хорошо, презервативы висели в туалете, а ладненькие вожатые, или как их там называть, предлагали девочкам и пилюли — «если ты уверена в мальчике». Юлька вообще до лагеря ничем подобным озабочена не была, поэтому и презерватив, и пилюли восприняла не как средство противопожарной безопасности, на случай вдруг, а очень конкретно, как руководство к действию. Невинность она потеряла на третий день, сглотнув пилюлю и предложив мальчику, который был нетерпелив и поэтому зол, «надеть вот это».
У Алки просто сердце разорвалось от потрясения и гнева, что у Юльки это случилось раньше.
Юлька сказала честно:
— Алка! Стреляться и травиться из-за этого могут только дураки. Не то что ничего особенного, а просто мокрая гадость. Да еще первый раз больно. Я много раз пробовала с разными — то же самое фи! Обдавили, обслюнили, и все счастье.
— Ты фригидная, — сказала Алка. — Я от одного вида распаляюсь. Меня прямо изнутри распирает.
— Странно, — ответила Юлька. — Конечно, когда я смотрю по видику разные ляляки, то я ставлю себя на их место, но чтоб распирало? Когда я мою себе там, мне и то приятнее…
— Ты онанистка. — Алке требовалось определение.
— Мимо, — отвечала Юлька. — Пробовала. У меня возникает плохое моральное чувство.
— При чем тут мораль? — кричала Алка. — Если все тело горит. При чем?
— Тебе надо попробовать. Может, ты и слетаешь на небо.
— Но мне не все равно с кем… Я бы не могла, как ты…
— Но я же как Павлов и собака одновременно… Поставила на себе опыт и сделала вывод. Я не смогла бы работать проституткой.
— А может, как раз и смогла… Ведь притворяться легче, чем чувствовать.
— Мне это противно.
— А мне сегодня снился сон про это… И было так здорово, что я даже плакала.
