И скрип, и клац дверей помнит, и эту дверь, черный дерматин в шляпках серых гвоздочков.
Открыла дверь немолодая женщина, и он вспомнил.
Вспомнил, как подымала она его с сырой земли, как привела сюда и дала ему чистую рубашку для встречи с мертвой дочерью. Как она поила его чаем. Знал ли он, как ее зовут?
Может, и знал, но сейчас не знает. В дверях комнаты стоял мальчишечка, весь такой беленький и веселый.
— Вы меня не помните? — спросил Павел.
Мария Петровна нахмурилась. Откуда-то она знала этого человека.
— Такие вещи, как правило, забываются, но мне кажется, что в прошлом году вы переходили Ярославское шоссе с женщиной, а мы остановились покормить сына.
Я запомнила… — Она хотела сказать, что запомнила его одиночество, такое выразительно вызывающее среди людей и машин, но остановила себя: с ним была женщина.
Кто бы она ни была ему, нельзя ее обижать вычеркиванием из жизни этого одинокого волка.
— А мы с вами виделись еще и раньше, — сказал Павел. — На шоссе я вас не помню. А вот рубашку я вашу сносил. А вы мою обещали постирать. Помните?
— Господи! — воскликнула Мария Петровна. — Вспомнила! Ваша рубашка живет на даче. Я в ней гуляю, когда прохладно.
— Вот и славно, — сказал Павел. — Я Павел Веснин.
— Я вас ждала, я ее мама, — ответила Мария Петровна. — Теперь я даже понимаю, почему вы тогда лежали на земле возле ее дома. Она вас не пустила?
— Все глупее, — ответил Павел. Сейчас он смотрел на мальчика. Он искал в нем черты той женщины, но, Господи прости, он ведь не помнил ее лица. Он видел перед собой фотографию девчонки на стене. Ту, которую не знал, — ту, которую знал, он забыл. Напрочь.
— А это Павлуша, — сказала Мария Петровна. — Иди сюда, познакомься с дядей.
Они сидели на диване, мальчик пускал инерционную машинку. Он даже вспотевал, прижимая ручкой колесики.
— Вас нашла Алла, она очень горда этим.
Павел молчал. Была та самая ситуация, о которой говорят, лучше б ее не было. С другой стороны, ему было хорошо в этом доме, с этой женщиной; какая-то жила, что сидела внутри, ослабла, и пришло ощущение, что все хорошо и он не виноват.
— Мы усыновили Пашу, — продолжала Мария Петровна. — Муж в нем души, не чает, про меня говорить нечего. Я бы после смерти Лены без него не выжила.
Да! Вот еще их связь, их пуповина. Смерть и ее, и его дочерей. И две мальчишечьи жизни взамен двух смертей.
— Расскажите о себе, — сказала она. — У вас тоже маленький ребенок?
— Да! Да! Но совсем кроха. Семь недель.
— Теперь каждая неделя будет интересней и интересней. Я просто упиваюсь этим. Когда росла дочь, была занята своими делами. Бездарными делами, между нами говоря. Но кто ж из молодых поверит в такое?
— Моя жена не работает, — ответил Павел, — она хорошая мать.
— Дай вам Бог счастья, — сказала Мария Петровна.
Они замолчали, и возникла тревога, и в ней рождалось дурное, гадкое. Мария Петровна сдерживала себя, чтоб не встать и не сказать: «Извините, у меня дела». А Павел катал языком бездарную фразу типа: «Разрезать ребенка пополам не будем. Будем договариваться». Он даже побледнел от мысли, что мог бы произнести эти слова, но слова изгалялись, прятались где-то в лакунах миндалин, потом высовывались, особенно это гнусное «типа».
Бледность Веснина напугала Марию Петровну как готовность произнести страшное. И она сказала первая:
— Почему-то я не допускаю мысли, что вы пришли с ломом. Я права?
— Господь с вами! — едва выдохнул спазмированным голосом Павел. — Я пришел посмотреть, не плохо ли…
Вижу: хорошо. А главное — это оказались вы. — Он поднялся, но Мария Петровна взяла его за руку и посадила обратно.
— Не уходите, — сказала она. — Сейчас придет муж.
Вы должны его увидеть, а он должен увидеть вас. Мы ведь родственники, Павел Веснин. Считайте меня бабушкой вашего маленького. Потому что в случае с Пашкой у меня путаный статус. — И она засмеялась. Ах, как она была хороша в смехе! При всех прибежавших на лицо морщинках. И он решил, что останется хотя бы для того, чтобы увидеть человека, которому досталась такая женщина. Они пили чай, и Павел сказал, что помнит: тогда же он пил из этой чашки.
— О нет! — сказала Мария Петровна. — Эти чашки новые. — Она не стала говорить, что эти чашки ей подарила Наталья, когда она расписалась с Кулачевым. Что очень долго она ими не пользовалась, пока Наталья не пришла вся в слезах и не стала требовать чашки назад, чтоб выкинуть их к чертовой матери, раз ими так требуют.
— Кто тебе сказал? — удивилась Мария Петровна.
— Я знаю. Они так и стоят у тебя в бумажках, — сказала Наталья. — А я на всякий случай от самой себя их освятила.
Мария Петровна спустила с антресолей подарок, и с тех пор чашки в ходу.
Павла же занимало другое: его готовность признать своим и родным все в этом доме. Он, суровый геолог-матерщинник, грубиян и забияка, тут стал иным, и этот иной даже не очень ему и нравится, но что тут поделаешь: слетела защита-короста, а под ней, оказывается, жило что-то нежное и слабое. «Нельзя этому поддаваться», — думал Павел.
Но поддавался, потому что слабый и нежный Веснин был ничуть не дурее грубого и дерзкого Веснина.
«Это оттого, — думал он, — что я вижу, как хорошо ребенку. Моему сыну».
Пришедший Кулачев, едва кивнув гостю, кинулся мыть руки и ушел к ребенку.
— Ему пора кушать и спать, — сказала Мария Петровна, — мы тут заболтались.
Кулачев пришел с ребенком на руках и стал кормить его с ложечки супом, который стоял завернутый в байковое детское одеяльце. И пока шло кормление, они молчали. Павел думал, что в том пижоне, с которым он когда-то столкнулся на лестнице, он никогда бы не заподозрил нежного отца, но тут же подумал о себе, о той нежной коже, что проявилась в его заскорузлом сердце. Ему стало стыдно, что чужая (чужая, чужая!) семья так проняла его, а дома у него лежит красавец младенец, молодая жена, где его любят, и ему сразу стало и стыдно, и радостно, что все у него не хуже, чем у других, а эта удивительно смеющаяся женщина сказала, что она будет бабушкой его сыну и что вообще они родня.
Потом мальчика положили спать, Кулачев сказал, что негоже встречать такого гостя чаем, и они выпили виски.
И было им уютно и хорошо.
Когда Павел ушел, оставив все свои телефоны и адреса, а Кулачев отдал ему визитку, Мария Петровна сказала, что больше всего боялась, что придется прибегать к письму-завещанию Елены, но человек оказался хороший, и они его когда-то видели на шоссе.
— Я помню, — ответил Кулачев, — я подумал: какой одинокий волк. Собственно, — добавил он, — он таким и остался. Он принципиальный одиночка, одиночка по сути.
