– Ты мне мозги не пудрь! – вспылил сразу Корякин. – Климат мы ей сделаем какой надо…
– Это в каком же смысле?
– В том самом! Где ей надо, там и будем жить… Я птица вольная…
– Ты ж ее ни разу не видел, – печально сказал Фролов.
Корякин не любил, когда его били по больному.
– Не означает, – отрезал Корякин. – Мое дите.
А дите стояло в дверях – в длинной рубашке, с распущенными волосами, в больших фроловских тапочках.
– Я писать, – сказала девочка.
И они оба кинулись к ней, будто «писать» – что-то исключительно драгоценное, что нельзя бросать на произвол судьбы. И оба стояли под дверью, оба ждали, и Фролов видел, как дрожит у Корякина подбородок, а Корякин видел, что Фролов стал белым как мел.
– Вот такие дела, – сказал потом Фролов, когда Оля снова легла, улыбнувшись им обоим светло и ясно.
– Угорела Валентина. А мы с Олей поладили… Я ее рыночным кормлю…
– Спасибо, – сказал Корякин. – Я в долгу не останусь…
– Какие глупости! – развел руками Фролов. – Главное, чтоб ей хорошо… У тебя есть квартира?..
Корякин вспомнил свою комнату с печкой и мысленно покрыл себя хорошим отборным матом. Это же надо быть таким идиотом? Была же у него квартира, была! Надо было взять отпуск, а не увольняться… А он дурак без мозгов. Бросил такую комнату-красавицу, сухую, теплую, ну, туалет, правда, на улице, но горшки, слава богу, не проблема. За своим ребенком да не вынести!
– Все у меня есть… А нет, так будет, – твердо сказал Корякин. – Я для нее все сделаю…
Фролов тяжело вздохнул.
Корякину постелили на полу, между тахтой и диванчиком. Из входной двери прилично тянуло. Корякин чувствовал, как холодит ему лопатки и спину, ну что он, раньше не попадал в подобные условия? Корякин в своей жизни где только не спал. А вот сейчас он испугался, что может захворать. Нельзя это сейчас, никак нельзя… И он пролежал всю ночь, стараясь держать спину чуть ли не на весу, эдаким коромыслом.
Слышал он, как нежно всхлипывала Оля, совсем как Валентина. Так вот, эти всхлипы Валентины в свое время выводили его из себя. «Ты чего хрюкаешь?» – кричал он, а она не понимала. Тут же, тут же – ему нравились эти беззащитные ночные детские звуки, и он думал: «Сны смотрит… Интересно, что ей показывают…»
Фролов тоже не спал. Он, как только увидел Корякина, понял, что тот не отступится. И что тут сделаешь? «Эх, горе мое, горе», – думал Фролов. Как-то четко увиделась вся жизнь, в которой, в сущности, не было радости, а было сплошное преодоление трудностей. И если раньше казалось, что все эти преодоления – доблесть, то сейчас он понял, что чепуха это все, если нет у человека радости. Вот пришла девочка, и все обрело смысл, а завтра увезет ее отец Корякин, и зачем жить? Зачем метелиться? Неужели он, Фролов, родился на свет для того, чтобы бесконечно снимать улыбающихся рабочих и колхозниц и таким образом сохранять в газете баланс критики и оптимизма? Просто стыдная какая-то жизнь получалась! С другой же стороны, совсем не стыдная, если делать это все и знать, что вечером они с Олей будут есть кашу из одной тарелки, и она своей ложкой проведет черту по каше, чтобы ему, Фролову, досталось больше, а он проведет свою черту, и так, подпихивая друг другу еду, они будут смеяться, и лучше этого ничего не может быть.
Утром Фролов встал рано. Оля еще спала. И Корякин наконец задремал, свернувшись калачиком. Бесшумно открыл и закрыл дверь Фролов. Утром Корякин перво-наперво вымыл пол. Надо сказать, что у Фролова это дело не получалось. В пояснице он был негибок, мыл пол с колен, а точнее, не мыл, а воду размазывал. Не то Корякин. Выскоблил он фроловский пол так, что тот аж засверкал. Потом нашел в инструментах Фролова кусок пенопласта, выкроил его как надо и набил на нижнюю часть двери, чтобы не дуло.
– Утеплились, – сказал Корякин.
– Спасибо вам, – сказала Оля.
Смутился Корякин от этого «спасибо». Даже душно стало.
– Да, – вздохнул он, – да…
– Что да? – спросила Оля.
Не было у Корякина ответов. Не было у него слов! Поэтому он решил починить краны. У Фролова они капали и ползли от воды ржавые потеки и в унитазе, и в раковине, и в ванной. Корякин это ликвидировал. Засверкало все у Корякина. Оля даже руками всплеснула.
– Как чисто!
Корякин решил, что надо идти в этом направлении.
Он стал стирать белье, которое было засунуто в пластмассовое ведро. И тут Оля ему помогала. Вместе развешивали в кухне на веревке. Разговоры с Олей у них только «производственные».
– Понимаешь, – говорил Корякин, – в мужской рубашке самое трудное место – воротник. Он же, зараза, соприкасается вплотную.
– А зачем вы ругаетесь? – спросила Оля.
– Не! Не! Не! – испуганно замахал мыльными руками Корякин. – Оговорка! Поберегусь! Извиняюсь! – И говорить стал Корякин медленно, чтобы ненароком не выпульнуть.
Потом они пошли с Олей в магазин, и Корякин, отпихнув в очереди какую-то тетку, ухватил приличный кусок мяса. Они варили с Олей борщ, крутили мясо на котлеты, и было им хорошо друг с другом.
– Ты Корякина, и я – Корякин, – осторожно сказал он. – Мы поладим.
– А почему ты Корякин? – спрашивала девочка.
– Так вот… Случилось! – оробел Корякин. – Корякиных нас много.
А потом пришел Фролов. Увидел все – чистоту, белье на веревке, обед и мордочку Оли, довольную мордочку, вздохнул и понял, что у него нет другого выхода.
– Ты живи с ней тут, – сказал он Корякину, когда Оля уснула. – А я могу где хочешь пожить…
– Спятил, – ответил Корякин. – Ты спятил… Это я могу, где хочешь… Я привычный…
– Да я тоже, – вздохнул Фролов. – Я два года как сюда въехал, а то все по углам…
– Два года, и уже все к чертовой матери разваливается, – возмутился Корякин. – Все наперекосяк, все трескается…
– Ну, – сказал Фролов, – в кооперативе еще более-менее, а в государственных еще и не то…
– А то я не знаю! – ответил Корякин. – Я сам жил в комнате, в которую забыли поставить батарею.
– Что мы за люди? – вздохнул Фролов. – Для себя же, а не стараемся…
На следующий день Корякин взялся за ремонт квартиры. Фролов прибежал с работы, готовил еду. Оля помогала то тому, то другому, командовала.
– Дядя Хлор! – кричала. – Я уже солю картошку, не вздумай еще раз!.. Корякин! У тебя на потолке следы, ты что, не видишь?
От добра добра ищут только идиоты и жадные. Корякин нашел работу на заводике рядом с редакцией. Продали соседу тахту и купили два кресла-кровати. Оля спала на диванчике, а они на креслах.
– Они тебе кто? – спросили Олю, когда она пришла в первый класс.
В одинаковых синих костюмах, в белоснежных рубашках с душившими галстуками стояли в родительских рядах двое. Когда зазвенел звонок и женщины стыдливо засморкались, эти заплакали откровенно.
